Что августин называет пищей души свое мнение. Августин, блж

В процессе развития общества и истории можно выделить 2 категории человеческого существования, 2 категории людей : 1.те, кто живут по богу.2.те, кто живут по человеку – град божий и град земной.

Продолжение от града земного к граду божьему. Если град земной – повседневная жизнь человека, то град божий – подлинное бытие символического выражения всеобщности истории, определяет законы истории.

Историческое становление осуществляется в силу того, что земной человек становится историческим, божьим тогда, когда он испытывает духовное и религиозное преображение. В результате преображения и рождается история.

История – движение каждой личности к внутреннему божьему человек, из чего вырастает град божий, феноменальным проявлением которого становится церковь.

Схема истории: единство бога и человека--------разрыв из-за греха----христос, воссоединение.

Именно грехопадение приводит к различиям мира града божьего и града земного. Именно тогда начинается человеческая история.

Основная цель истории – воссоединение града божьего и града земного путем искупление первородного греха через покаяние, раскаяние, праведную деятельность. Исторический процесс предопределен, история с неизбежностью движется к конкретной цели.

Центральной точкой истории является Христос, его жизнь, которая являет собой смысл и направление истории. Движущей силой истории является вера, религиозный опыт приображения, когда человек испытывает внутреннее религиозное преображение и начинает действовать. История – это то, что должно завершаться в соответствии с верой.

Аврелий Августин (Блаженный) (354 - 430) - христианский теолог, епископ г. Гиппона (Северная Африка, Римская империя), заложил основы католицизма как главного в то время направления христианства. Был одним из основателей ранней схоластики. Главное произведение Августина Блаженного - "О граде Божьем" - на протяжении столетий стало распространенным религиозно-философским трактатом, на который опирались средневековые теологи при изучении и преподавании схоластики.

Иными известными произведениями Августина являются: "О прекрасном и пригодном", "Против академиков", "О порядке".

Можно выделить следующие основные положения философии Августина Блаженного:

Ход истории, жизнь общества - это борьба двух противоположных царств - Земного (грешного) и Божественного;

Земное царство воплощается в государственных учреждениях, власти, армии, бюрократии, законах, императоре;

Божественное царство представлено священнослужителями - особыми людьми, наделенными благодатью и близкими к Богу, которые объединены в христианскую Церковь;

Земное царство погрязло в грехах и язычестве и будет рано или поздно побеждено Божественным царством;

В связи с тем, что большинство людей грешны и далеки от Бога, светская (государственная) власть необходима и будет существовать далее, но будет подчинена духовной власти;

Короли и императоры должны выражать волю христианской Церкви и подчиняться ей, а также непосредственно Папе Римскому;

Церковь - единственная сила, способная объединить мир;

Бедность, зависимость от других (ростовщиков, землевладельцев и т. д.), подчинение не угодны Богу, но, пока эти явления существуют, с ними надо смириться и терпеть, надеяться на лучшее;

Высшее блаженство - счастье человека, которое понималось как углубление в себя, ученость, понимание истины;

После смерти праведники в награду от Бога получают загробную жизнь.

2. Особое место в философии Августина Блаженного занимают размышления о Боге:

Бог существует;

Главными доказательствами существования Бога являются его присутствие во всем, всемогущество и совершенство;

Все - материя, душа, пространство и время - является творениями Бога;

Бог не только сотворил мир, но и продолжает творить в настоящее время, будет творить в будущем;

Знания (чувства, мысли, ощущения, опыт) реальны и самодостаточны (самодостоверны), однако высшее, истинное, неопровержимое знание достигается только при познании Бога.

Онтология А. построена вокруг учения о Боге как принципе бытия. Бытие же самого Бога, считает А., можно вывести из самосознания человека, из самодостоверности его мышления, в то время как бытие вещей - лишь более отдаленным образом. Своей онтологией А. предвосхитил ряд идей Р. Декарта. В отличие от античных мыслителей А. одним из первых обратил внимание на проблему формирования человеческой личности и развития общества, его истории. Первая проблема рассматривается им в «Исповеди» - лирико-философской автобиографии, в которой на основе глубокого психологического самоанализа А. раскрыл внутреннее развитие себя как личности от младенчества до принятия христианства, показал противоречивость этого становления и пришел к выводу, что только Божественная благодать может спасти человека, избавить его от греха. Проблема развития общества изложена А. в его основном сочинении «О граде божьем». В нем А. разработал христианскую философию мировой истории, согласно которой есть два противоположных друг другу вида человеческой общности: мир земной как достояние дьявола (государственность) и противоположный ему мир божий, который представлен католической церковью. Отсюда задача церкви - одолеть мир дьявола, обратив все человечество в «истинную веру». Содержание мировой истории А. сводит к этой борьбе, которая должна «церковь воинствующую» превратить в «церковь торжествующую». При этом А. считал, что всякое насилие, будь то насилие над ребенком или государственное насилие, есть следствие греховной испорченности человека. Оно хотя и неизбежно, но достойно презрения. Отсюда и государственную власть А., хотя и признавал, но характеризовал отрицательно, называя ее большой разбойничьей шайкой. Утверждая, что без помощи Бога человек способен только на грех, А. противоречил своему же учению о церкви как «единоспасающей» силе христианства, которую всячески возвеличивал, ставил ее даже выше Евангелий. А. Сыграл важную роль в разработке католической догматики. Он фактически разработал христианское учение о божественном предопределении, греховности человеческого рода, Божественной благодати, милосердии, искуплении, загробном воздаянии, таинствах и т.д. По существу в его учении христианская церковь получала теоретическое (богословское) обоснование своей доктрины. Авторитет А. в вопросах философии и теологии в эпоху средневековья был общепризнанным и непререкаемым во всем католическом богословии вплоть до 13 в., до Фомы Аквинского.

В своей гносеологической концепции Августин исходит из фразы, которую произносит Спаситель: «Я есмь путь, и истина, и жизнь». Поэтому Августина уверен, что проблема существования истины и познания ее является основной, ключевой для христианской философии. Если истина не существует, как утверждают скептики, то не существует и Бог. А если истина непознаваема, то и Бог непознаваем и для нас закрыты все пути к спасению. Поэтому для Августина чрезвычайно важно опровержение скептиков, важно доказать, что истина и существует, и познаваема.

Этой проблеме Августин посвящает свой первый трактат «Против академиков», в котором он излагает свои аргументы против скептицизма. Скептицизм для Августина – злейший враг; он подтачивает основы морали, доказывая, что все истинно или все ложно, и человек только выбирает то, что ему нравится. Скептицизм подтачивает основы религии, доказывая, что Бог есть или что Бога нет, как каждому угодно.

Выработка христианского понимания человека

Проблему человека Августин трактует с точки зрения 2-х христианских догматов: с одной стороны, человек – образ и подобие Божие, а с другой – существо греховное, ибо наши прародители совершили первородный грех. Поэтому когда Августин описывает человека как образ Божий, он часто возвышает его, но тут же показывает, что человек, как существо греховное, не совершенен, и часто впадает в кажущийся пессимизм.

Православию чуждо представление о том, что потомки Адама несут личную ответственность за грех прародителей как за свой собственный грех. Так, в постановлении Карфагенского Собора 252 года сказано, что «не должно возбранять крещение младенцу, который, едва родившись, ни в чем не согрешил, а только, происшедши по плоти от Адама, восприял заразу древней смерти через самое рождение», и что при крещении ему отпущаются не собственные, а чужие грехи. Юридическое же понимание "первородного греха" как преступления, за которое все люди несут ответственность как за свои личные грехи, – впервые введено в богословие блж. Августином в его полемике с пелагианами, вообще отрицавшими порчу человеческой природы в результате грехопадения Адама. Однако главное Августин подметил правильно: греховная порча человеческой природы является наследственной и наклонность ко греху проявляется уже в раннем возрасте. (По лекциям ахм. Алипия).

Поэтому антропологию Августина невозможно понять без его христологии, без того, что Спасителем был совершен акт искупления человеческих грехов.

Говоря о сотворении человека, Августин говорит, что человек сотворен из ничего – и его тело и душа. Человек, по Августину, составляет единство души и тела. Человек есть "состоящая из тела и души, наделенная разумом субстанция". Здесь он возражает платоникам, утверждавшим, что сущностью человека является лишь душа. Августин поправляет платоников, говоря, что человек есть разумная душа, владеющая своим телом.

Тело не есть могила души, ибо, как пишет Августин, отвечая платоникам, утверждавшим, что тело есть оковы, гробница души: "Разве кто-нибудь любит свои собственные оковы?" Тело и душа имеют благую природу при условии, что тело задумано как та часть природы человека, которая подчинена душе. Но из-за грехопадения тело вышло из подчинения, и произошло наоборот: душа стала служанкой тела. Христос Своей искупительной жертвой восстановил первоначальный порядок, и люди опять поняли, что тело должно служить душе.

1. Троичность души

Хотя человек представляет собой единство души и тела, но тело и душа – это все же абсолютно различные субстанции. Причем душе отдается предпочтение. Хотя обе они – изменяющиеся, но душа не имеет пространственной структуры и изменяется лишь во времени. А раз так, то душа не смешивается с телом, но всегда находится в теле. Душа есть основа жизни, разумное начало; именно душа сообщает и жизнь телу, и позволяет через тело познавать чувственный мир. Но с телом душа не смешивается, оставаясь соединенной с ним, но не слиянной.

Глубина души проявляется как единство троичности

1) сознания (memoria),

2) разума (intelligentia) и

3) воли (voluntas)

и, стало быть, есть образ божественной троичности.

Августин блаженный, подчеркивал, что воля есть атрибут природы.

2. Душа бессмертна, но не вечна

Наша душа бессмертна, но не вечна. Августин различает эти термины, поскольку вечным является лишь неизменное. Материя, по Августину (в отличие от платоников), не ничто, а выше небытия; материей Августин называет все то, что изменяется. Следовательно, существует материя не только чувственная, но и умопостигаемая. Если есть умопостигаемая материя, то у нее есть и некая умопостигаемая форма. В частности, наша душа, по Августину, это оформленная духовная материя.

Поскольку душа изменчива, то и она причастна в некоторой степени небытию, поэтому и она также сотворена из небытия. Это то, что объединяет нашу душу с материальным миром, а отличает ее то, что изменение ее происходит только во времени, а не во времени и пространстве, как у материальных предметов.

Понятие "материя" Августин использует скорее в плотиновском смысле, чем в обыденном нашем понимании. Для Плотина душа есть материя для ума, ум есть материя для единого, т.е. материя есть все то, что может воспринять некоторую форму, а форму, как мы помним, также нельзя воспринимать только как материальную пространственную категорию. Форма есть все то, что через что осуществляется познаваемость предметов. Примерно так же понимает и Августин термины "материя" и "форма". Поэтому когда Августин говорит о том, что наша душа имеет материю и форму, ни в коем случае не стоит воспринимать это чувственным образом.

Августин блаженный говорит, что человек не умер бы, если бы не согрешил.

Разбивка страниц настоящей электронной книги соответствует оригиналу.

О жизни блаженной.

ОДНА КНИГА

Эта, три дня веденная книга, содержит в себе состязания, посвященные Феодору, которые сводят дело к определению, что блаженная жизнь исключительно состоит в познании Бога.

Глава I.

ПредисловиЕ.

Посвящает книгу Феодору, и открывает ему, какими

своего рода ветрами он загнан был в гавань христиан ской философии.

Повод к состязанию.

Если бы, муж благосклоннейший и великий Феодор, в ту гавань, из которой вступают уже в страну и на почву блаженной жизни, приводили разумом данное направление (кораблю ) и сама собою взятая добрая воля: то не знаю, имел ли бы я или не имел оснований сказать, что этой гавани тогда достигло бы гораздо меньшее число людей; хотя и теперь, как видим, входят в нее весьма редкие и немногие. Ибо когда Бог, или натура, или закон необходимости, или наша воля, или нечто иное с этим соединенное, или все это вместе (ибо вопрос этот весьма темный, хотя ты уже и взялся за его разъяснение) бросает нас как бы беспричинно и как пришлось в этот мир будто в некое бурное море; насколько и кто отдал бы себе

отчет, куда ему нужно стремиться, какою стороною возвращаться, если бы когда-нибудь какая-либо невзгода, кажущаяся глупым несчастною, не прибила неведущих и блуждающих, против даже их воли, и вопреки принятому ими направлению, к земле желаннейшей?

Итак люди, которых философия может принять (в свою гавань), кажутся мне как бы тремя родами плавающих. Один из них те, которые с недальнего расстояния, где застанет их возраст, владеющий разумом, при помощи небольшого взмаха и удара весел уходят и укрываются в этом покойном месте; и оттуда остальным гражданам, кому могут, подают яснейший знак, что кому делать, дабы надоумленные этим стремились к ним. Другой род, противоположный предыдущему, представляют собою те, которые, обольстившись обманчивым видом моря, порешили выйти в открытое море, отважились плавать вдали от родины и часто ее забывают. Если таким (не знаю, как это бывает, но бывает чрезвычайно таинственным образом) подует ветер от кормы, считающийся благоприятным,—они доходят до величайших бедствий, гордясь и радуясь, что им постоянно льстит самое обманчивое ведро наслаждений и почестей. Чего, в самом деле, пожелать им в таких обстоятельствах, которые, подталкивая, улавливают их, как не дурной погоды, а, если мало, то и жестокой бури и противного ветра, который бы привел их, хоть плачущих и вздыхающих, но к радостям верным и прочным? Впрочем, из этого рода многие, еще не очень далеко забредшие, бывают приводимы назад некоторыми и не столь великими скорбями. Это те люди, которые, или вследствие печально-трагической судьбы своих богатств, или же вследствие досадливых неудач в мелких делах, как бы за неимением других занятий вчитавшись в книги людей ученых и мудрейших,

пробуждаются некоторым образом в самой гавани, откуда уже не выманивают их никакие обещания коварно улыбающегося моря. Третий между этими род людей представляют собою те, которые на самом ли то пороге юности, или уже много и долго наносимые ветром, усматривают позади себя некоторые знаки, вспоминают среди волн о своей милой отчизне, и ничем не обманываясь, нисколько не медля, спешат к ней по прямому направлению; а большая часть их, сбившись с прямого пути среди туманов, или располагая его по заходящим звездам, или обольстившись некоторыми соблазнами, откладывают время доброго плавания и блуждают далее; часто они подвергаются и опасности. Часто и их пригоняет к желаннейшей и мирной отчизне крушение скоропреходящих благ, как бы некая противная их усилиям буря.

Но все они, каким бы кто образом ни был принесен к стране жизни блаженной, должны крайне страшиться и с особою осторожностию избегать одной ужаснейшей горы, расположенной перед самою гаванью, которая причиняет и входящим великие опасности. Ибо она так блестит, таким облечена ложным светом, что не только дошедшим, но еще не вошедшим предлагает себя для обитания и обещает удовлетворить всем их пожеланиям, как и самая блаженная земля; но весьма часто привлекает к себе людей из самой гавани и удерживает их иногда на себе, давая им наслаждаться самою высотою, откуда им приятно с презрением смотреть на остальных. Впрочем, последние нередко напоминают идущим, чтобы они остерегались скрытых под водою скал, или чтобы не считали делом легким взойти к ним; и самым благосклоннейшим образом наставляют, как войти (в гавань), не подвергаясь опасности от соседства этой земли. Завидуя им в пустейшей славе, они показывают таким образом место

надежнейшее. Под этою горою, которой должны опасаться приближающиеся к философии и вошедшие в ее область, здравый смысл дает разуметь не другое что, как горделивое пристрастие к пустейшей славе. До такой степени она не имеет внутри себя ничего плотного и твердого, что ходящих по ней гордецов погружает и поглощает в проламывающуюся хрупкую почву и, возвращая их в мрак, лишает светлейшего дома, который они почти уже видели.

Если это так, вникни, мой Феодор,—ибо в тебе я вижу и всегда чту единственного и наиболее способного человека, могущего удовлетворить моим желаниям,—вникни, говорю, к какому роду людей из означенных трех я принадлежу, в каком месте я на твой взгляд нахожусь, и какого рода помощи я могу наверное ждать от тебя. Мне был двадцатый год моего возраста, когда в школе ритора я прочитал известную книгу Цицерона, называемую Гортензием, и воспламенился такою любовию к философии, что помышлял перейти к ней тогда же. Но как не было для меня недостатка в туманах, которые затрудняли мой путь; так долго, признаюсь, руководился я и погружающимися в океан звёздами, которые вводили меня в заблуждение. Сперва удерживала меня от исследования этого рода некоторая детская робость; а когда я сделался бодрее, разогнал этот мрак и пришел к убеждению, что скорее следует верить учащим, чем повелевающим,—попал на таких людей, которым этот, воспринимаемый глазами, свет казался достойным почитания наравне с высочайшим и божественным. Я с этим не соглашался; но думал, что они скрывают под этим покровом нечто великое, что откроют когда-нибудь после. Когда, по рассеянии их, я ускользнул от них, особенно после того, как переплыл это море, мои рули, противоборствующие всем ветрам, долго среди волн держали в своих руках Ака-

демики. Затем пришел я в эти земли; здесь узнал северное созвездие, которому мог себя вверить. Из речей нашего священника, а иногда из твоих, я увидел, что не следует мыслить ничего телесного, когда мыслишь о Боге, равно и когда мыслишь о душе; так как это предмет один из всех —ближайший к Богу. Но, признаюсь, привлекательность женщины и служебной карьеры удерживала меня погрузиться немедленно в лоно философии: изведавши это, я полагал потом уже—что удается немногим счастливейшим —устремиться на всех парусах и веслах в эту гавань, и там успокоиться. Прочитав же несколько книг Платона, жарким приверженцем которого я тебя знаю, и сопоставив с ними, насколько мог, авторитет тех, которые предали нам божественные тайны, я воспламенился до такой степени, что готов был обрубить все эти якори, если бы не поколебало меня мнение некоторых людей. Затем, что больше оставалось, как не то, чтобы на помощь мне, предавшемуся пустым упражнениям, подоспела буря, считающаяся несчастием? И вот меня охватила такая сердечная боль, что не будучи в состоянии переносить тяжесть той профессии, которая, быть может, унесла бы меня к сиренам, я бросил все и привел разбитый в щепы корабль в желанное затишье.

Итак ты видишь, в какой философии, как бы в гавани, плаваю я. Но хотя эта гавань широко раскрывается предо мною и хотя ее пространство уже менее опасно, однако и она ие исключает вполне заблуждения. Ибо я решительно не знаю, в какой части земли, единственно блаженной, приблизиться и пристать мне. В самом деле, что твердого выработал я, когда меня колеблет и приводит в недоумение еще вопрос о душе? Посему умоляю тебя во имя твоей добродетели, во имя человеколюбия, во имя союза и общения душ, протяни мне руку. А это значит,

люби меня и верь, что в свою очередь и я люблю тебя, и ты мне дорог. Если я вымолю это у тебя, то весьма легко и без особенного усилия достигну самой блаженной жизни, обладателем которой считаю тебя. А дабы ты знал, чем я занимаюсь и как собираю своих друзей к той гавани, и дабы отсюда полнее узнал мою душу (иных знаков я не нахожу, которыми бы показал тебе себя), я решил адресовать тебе и посвятить твоему имени начало моих состязаний, которое, мне кажется, вышло и более благоговейно, и более достойно твоего имени. И это весьма естественно: потому что мы рассуждали о блаженной жизни; а я не вижу ничего, что более следовало бы назвать даром Божиим. Меня не смущает твое красноречие: ибо не могу я бояться того, что люблю, хотя им и не обладаю; а высоты фортуны боюсь еще менее: ибо на твой взгляд, как бы она ни была велика, она имеет второстепенное значение; над кем же она господствует, тех самих делает вторыми. Теперь прошу тебя выслушать то, что я передам тебе.

В ноябрьские иды был день моего рождения. После обеда, настолько скромного, чтобы не обременить им ни одной из душевных способностей, я позвал всех, которые в этот день, как и ежедневно, разделяли с нами стол, посидеть в бани; потому что это место представлялось мне соответствующим погоде и уединенным. Были же со мною, —осмеливаюсь сделать их поименно известными твоему редкому радушию,—во первых моя мать, заслуге которой, думаю, принадлежит все, чем я живу; потом брат мой Навигий, затем граждане и ученики мои Тригеций и Лиценций; даже мне хотелось, чтобы находились тут же мои двоюродные братья, Ластидиан и Рустик; хотя они не терпят никого даже из грамматиков, но их общий здравый смысл я считал необходимым в деле, которое предпринимал.- Быль, наконец, с нами и наименьший из всех летами,

но способности которого, если не обманывает меня любовь, обещают нечто великое; это—мой сын Адеодат. Когда они настроили свое внимание, я начал так.

Глава II

Состязание первого дня

Мы состоим из души и тела. Для тела необходима пища: И для души существует своего рода пища. Тот не блажен, кто не имеет, чего желает. Но блажен и не всякий имеющий то, чего желает. Что должен приобресть человек, чтобы быть блаженным. Кто имеет Бога. Академик не может быть блаженным, следовательно он не мудр.

Представляется ли вам ясным, что мы состоим из души и тела?—Когда все согласились, Навигий отвечал, что он этого не знает—-Совершенно ли ты ничего не знаешь, спрашиваю я, или к кое-чему такому, чего ты не знаешь. следует причислить и это?—Не думаю, отвечает, чтобы я ничего не знал.—Можешь ли, спрашиваю, сказать нам что-нибудь из того, что знаешь?—Могу, говорит.— Скажи же, говорю, что-нибудь, если это не тяжело для тебя. И когда он колебался, я спросил: знаешь ли, по крайней мере, что ты живешь?—Знаю, говорит.—Знаешь, следовательно, и то, что имеешь жизнь? Никто ведь не может жить иначе, как жизнию. Знаю, говорит, и это.—Знаешь и то, что имеешь тело?—Сказал, что знает. Итак, ты знаешь уже и то, что состоишь из тела и жизни?—Между прочим знаю и это; но тело ли только и жизнь существует, этого не знаю.—Итак, говорю, в этих двух, теле и душе, ты не сомневаешься; но не знаешь, нет ли чего еще и другого, что служит к восполнению и усовершен-

ствованию человека.—Да, говорит.—Что это такое,—мы, говорю, исследуем, если можем, в другое время; а теперь, поелику мы все согласны, что человек не может быть ни без тела, ни без души,—я всех спрашиваю: ради чего из них мы нуждаемся в пище?—Ради тела, говорит Лиценций. Остальные же колебались и рассуждали между собою, каким это образом пища может казаться необходимою для тела, когда она требуется для жизни, а жизнь принадлежит только душе.—Кажется ли вам, сказал я тогда, что пища имеет отношение к той части, которая, как мы видим это, от пищи возрастает и делается крепче?—С этим согласились все, за исключением Тригеция. Он возразил: Отчего же не вырос я больше вследствие своей прожорливости?—Все тела, сказал я на это, имеют свой, природою установленный размер, переростать который они не могут; однако они делаются меньше в объеме, если им недостает пищи, как это легче всего мы замечаем на животных. И никто не сомневается, что тела всех животных худеют, как скоро лишают их пищи.—Худеть, возразил Лиценций, не значит уменьшаться. Для того, сказал я, чего мне хотелось, достаточно и сказанного. Ибо вопрос в том, принадлежит ли телу пища? А она принадлежит ему, потому что тело, когда его лишают пищи, доводится до худобы.—Все согласились, что это так.

Не существует ли, спросил я, и для души своей пищи? Представляется ли вам пищею души знание?—Совершенно так, отвечала мать: я полагаю, что душа питается не иным чем, как разумением вещей и знанием. Когда Тригецию это мнение показалось сомнительным, мать сказала ему: Не сам ли ты ныне научил нас тому, откуда и где питается душа? Ибо, после одного обеденного блюда ты сказал, что не заметил, какою мы пользовались посудою, потому что думал о чем -то другом, хотя от самого блю-

да не удержввал рук и зубов. Итак, где был твой дух в то время, когда не наблюдал за этим при твоей еде, оттуда и такого рода пищею, верь мне, и питается твоя душа, питается, т. е. умозрениями и размышлениями, если может чрез них познать что-нибудь. Не согласны ли вы,—сказал я, когда они шумно заспорили об этом предмете,—что души людей ученейших как бы в своем роде полнее и больше, чем душа несведущих?—Несомненно так, отвечали —Значит, будет правильно сказать, что души тех людей, которые не обогащены никакою наукою, не насыщены никаким добрым познанием, души тощие и как бы голодные?—Полагаю, возразил Тригеций, что души и таких людей полны, но пороков и распутства.— Это самое сказал я, представляет собою — поверь мне — некоторого рода безплодие и как бы голод духа. Ибо как тело когда его лишают пищи, почти всегда подвергается болезням и шолудям, которые служат в нем указанием на голод; так точно и души тех людей полны таких недугов, которые свидетельствуют о их голодности. На этом основании древние назвали матерью всех пороков распутство, потому что оно представляет собою нечто отрицательное 1) т. е. потому, что оно—ничто. Противоположная сему пороку добродетель называется воздержностию. Таким образом, как эта последняя получила свое название от плода 2), ради некоторой духовной производительности, так то названо распутством от безплодности, т. е. от ничто : ибо ничто есть все то, что уничтожается, что разру-

________________

1) Nequidquam sit, есть не -нечто, т. е. не есть нечто, иначе: представляет собою нечто отрицательное . Nequidquam составлят игру слов с nequitia, распутство.

2) Воздержность, frugalitas,... от плода, а fruge: опять игра слов.

шается, что исчезает и как бы постоянно погибает. Оттого и называем мы подобных людей погибшими. Напротив того, есть нечто пребывающее, постоянное, остающееся всегда таким же: такова именно добродетель, значительная часть которой и самая прекрасная называется умеренностию или воздержностию. Если же это представляется для вас не на столько ясным, чтоб вы могли понять, то согласитесь со мною в том по крайней мере, что как для тел, так и для душ,—поелику души и несведущих как бы полны,—существует двух родов пища, одна здоровая и полезная, другая нездоровая и зловредная.

А если это так, то полагаю, что в день своего рождения я должен предложить немного лучшую трапезу не только для наших тел, но и для душ, так как мы согласны ведь между собою, что человек состоит из тела и души, Но я предложу вам эту трапезу, если только вы голодны. Ибо если я стану стараться накормить вас, когда вы будете не хотеть и брезгать, то напрасно потрачу труд; а было бы желательнее, чтобы вы требовали более этого рода пищи, чем пищи телесной. Это случится, если ваши души будут здоровы; потому что больные, как мы видим это и в недугах тела отказываются от своей пищи и не принимают ее.—С довольным видом лица и в один голос сказали все, что все, что бы ни изготовил я, они уже заранее принимают и благодарят меня.

Желаем ли мы быть блаженными, спросил я, вступая снова в беседу?—Едва произнес я эти слова, все в один голос отвечали, что это так.—Считаете ли выспрашиваю далее, блаженным того, кто не имеет чего желает?—Нет, отвечают —Значит, блажен всякий, кто имеет то, чего желает?—Блажен, отвечает мать, если он желает и имеет доброе; если желает худого, то несчастен, хотя бы и имел.—Ты, мать, говорю я ей с

улыбкой радости, решительно овладела самою крепостию философии. Только за недостатком, без сомнения, слов ты выразилась не так пространно, как Туллий, с изречением которого согласны слова твои. Именно, в сочинении Гортензий , написанном им в похвалу и защиту философии, он говорит следующее: „Вот все,—не философы, впрочем, а люди готовые поспорить,—говорят, что блаженные суть те, которые живут так, как им хочется; но это не верно, поелику хотеть того, что не прилично, само по себе есть величайшее несчастие. Не получить желаемого не столько бедственно, сколько желать получить недолжное. Ибо порочность воли делает каждому более зла, нежели фортуна добра. „Этими словами она (мать) высказалась так, что мы совершенно забывши о ее воле, подумали, что с нами восседает некий великий муж,—между тем как я понимал, насколько мог, из какого и сколь божественного источника они проистекли.—Но, говорит Лиценций, ты должен, сказать нам, чего каждый должен желать и к чему следует ему стремиться, дабы быть блаженным.—Если угодно, заметил я ему, пригласи меня в день своего рождения, я охотно буду кушать все, что ты мне ни предложишь.—На таких же условиях прошу сегодня кушать и у меня, и не требовать того, что, быть может, не изготовлено.—Когда он начал сожалеть о своем скромном и боязливом замечании, я сказал: Итак мы согласны, что кто не имеет того, чего желает, не может быть блаженным; а с другой стороны, не всякий блажен и тот кто имеет то, чего желает?—Отвечали, что согласны.

Не согласитесь ли вы, спрашиваю, и с тем, что тот несчастен, кто не блажен?—Сомневающихся не оказалось.—Значит, спрашиваю опять, всякий, кто не имеет чего желает, несчастен?—Все согласились, что это так. —Что же, продолжаю я, человек должен приготовить себе,

чтобы быть блаженным? Может статься, на этом нашем пиршестве и оно будет подано, чтобы голод Лиценция не оставался неудовлетворенным: ибо, на мой взгляд, для него должен приготовить то, что он имел бы, когда бы ни захотел.—Сказали, что это несомненно.—Итак, говорю я, оно должно быть всегда пребывающим, независимым от фортуны и не подлежащим никаким случайностям. Поелику, чего бы то ни было смертного и преходящего мы не можем иметь в то время, когда желаем и как скоро желаем.— С этим согласились все. Но Тригеций возразил: Есть много таких счастливцев, которые обладают в избытке этими тленными и случайностям подлежашиими, но для настоящей жизни приятными, вещами, так что у них нет недостатка ни в чем таком, чего они желают — На это я сказал ему: Представляется ли тебе блаженным тот, кто боится?—Не представляется, говорит. Но может ли, говорю, не бояться каждый, если он может лишиться того, что любит?—Не может отвечает.—Однакож, эти случайные блага могут быть утрачены. Следовательно, тот, кто их любит и обладает ими, не может быть блаженным.—Против этого спорить он не стал. —Но, возразила при этом мать, если бы он был и спокоен на счет того, что всего этого не утратит, и в таком случае он не может быть довольным подобного рода вещами. Значит, он несчастен уже потому самому, что остается постоянно нуждающимся.—На это я сказал ей: Не представляется ли тебе блаженным человек, в избытке обладающий всеми этими вещами, если он ограничивает свои желания, и довольный этими вещами, наслаждается ими пристойно и с приятностию?—В таком случае, отвечала она, он блажен не этими вещами, а умеренностию своего духа. —Прекрасно, сказал я; на этот вопрос, даже и не от тебя, иного ответа не должно быть. Итак, мы не сомневаемся

нисколько, что тот, кто решился быть блаженным, должен приобрести для себя то, что всегда пребывает и что не может быть похищено никакою свирепою фортуною.—С этим, заметил Тригеций, мы еще раньше согласились.— Не представляется ли вам, спросил я, Бог вечным и всегда пребывающим?—Это, отвечал Лиценций, так несомненно, что не нуждается и в вопросе.—С этим благочестивым ответом согласились и прочие.—Итак, свазал я, блажен тот, кто имеет Бога.

Когда они с радостию и вполне охотно приняли это, я сказал: Мне думается, что нам ни о чем больше не следует спрашивать, как о том, кто из людей имеет Бога; ибо такой будет поистине блаженным. А вы как об этом думаете?—На это Лиценций сказал, что Бога имеет тот, кто живет хорошо; а Тригеций—что тот имеет Бога, кто делает угодное Богу. С мнением последнего согласился и Ластидиан.—Отрок же наш, меньший всех, отвечал, что Бога имеет тот, это не имеет нечистого духа.—Мать же одобрила все мнения, но особенно последнее. Навигий молчал; а когда я спросил его, как думает он, отвечал, что ему нравится последнее. Следует, подумал я, и у Рустика, который молчал затрудняемый, казалось мне, скорее застенчивостию, чем размышлением, спросить, какого он мнения относительно столь важного предмета; он согласился с Тригецием.

Тогда я сказал: Я имею мнение всех о предмете истинно великом, далее которого ни о чем не должно быть спрашиваемо, да и ничто не может быть найдено; если только мы будем исследовать его так же спокойно и чистосердечно, как и начали. Но так как на сегодня этого было бы много, и так как есть своего рода неумеренность в пище и для душ, как скоро они набрасываются на все сверх меры и с жадностью (ибо в таком случае

они худо переваривают ее, откуда для здоровья умов возникает не меньшая опасность, как и от голода): то, буде угодно, примемся за этот вопрос завтра впроголодь. Теперь прошу вас полакомиться лишь тем, что мне, вашему прислужнику, пришло на ум на скорую руку подать к столу; и что, если не ошибаюсь, изготовлено и спечено как бы на школьном меду, в роде тех блюд, какие обыкновенно подаются последними.—Услышав это, все как бы потянулись к внесенному блюду, и понуждали меня поскорее сказать, что это такое.—А как вы думаете, сказал я: весь этот поднятый вами вопрос не покончен ли уже с Академиками?—Лишь только услышано было это имя, те трое, которым предмет этот был известен, быстро поднялись и как бы простерли руки, чтобы помочь —как это делается — вносящему (кушанья) служителю, показывая, какими только могли, словами, что они ни о чем не намерены слушать охотнее.

Тогда я поставил дело так: очевидно сказал я, что тот не блажен, кто не имеет, чего желает, как это немного раньше вами доказано. Между тем, никто не ищет того, чего не хочет найти; ищут же они постоянно истины, след. желают найти ее. Но они ее не находят; следовательно, не имеют того, чего желают и потому не блаженны. Но никто не бывает мудрым, кроме блаженного; следовательно, Академик не мудр.—При этом они, как бы сразу схватывая все, вскрикнули. Но Лиценций, останавливаясь на предмете с большим вниманием и осторожностию, побоялся своего согласия и присововупил: Схватил и я вместе с вами, потому что вскрикнул, пораженный этим заключением. Но из этого я ничего не пропущу в свой желудок, а сберегу свою часть для Аливия: пусть он пососет ее вместе со мною или убедит меня, почему не должно ее касаться.—Сладкого, сказал я, следовало бы

бояться скорее Навигию, при его поврежденной селезенке.— Напротив, усмехаясь свазал тот; такие вещи излечат меня. Не знаю от чего, но это верченое и колючее, что ты предложил, имеет, как некто выразился о иметском меде, остро-сладкий вкус, и нисколько не пучит желудка. Почему все это, хотя немножко и щиплет нёбо, я могу с большим удовольствием отправлять в желудок. Ибо я не вижу, как бы могло быть опровергнуто твое заключение.— Решительно никак не может, свазал Тригеций. Поэтому я радуюсь, что давно уже стал к ним (Академикам) в недружелюбное отношение. Не знаю под каким влиянием природы или—вернее сказать—Бога, не знаю даже, чем должны быть они опровергаемы, однако я буду их решительным противником.

А я, сказал на это Лиценций, пока не оставлю их. Значит, возразил Тригеций, ты несогласен с нами?—А вы, спросил тот в свою очередь, разве расходитесь в этом с Алипием?—Не сомвеваюсь, сказал я на это, что Алипий, если бы находился здесь, согласился бы с моим умозаключением. Ибо он не мог бы держаться того нелепого мнения, чтобы блаженным считался тот, кто не имеет такого духовного блага, которого желает самым пламенным образом,—или, чтобы они (Академики) не желали найти истину,—или, чтобы мудр был тот, кто не блажен: ибо то, чего Ты побоялся отведать, приправлено этими тремя (положениями), как бы медом, мукою и орехом.- Он ли, возразил Лиценций, увлекся бы этою маленькою детскою приманкой, бросив то обилие Академиков, которое если бы разлилось, уничтожило бы или поглотило это коротенькое, не знаю как назвать его?—Как будто, свазал я, мы спрашиваем о чем -нибудь пространном, особенно против Алипия: ибо по собственному телу он может заключить, что эта малость не мало крепка и полезна.

Но ты порешивший судить, опираясь на авторитет отсутствующего, ты-то почему не одобряешь золота? Разве по твоему блажен тот, кто не имеет чего желает? Или ты отрицаешь, Академики желают найти истину которую усиленно отыскивают? Или же представляется тебе кто-нибудь мудрый не блаженным?—Блажен вполне, кто не имеет, чего желает, сказал он, смеясь как бы с сердцем.—Когда я приказал, чтоб эти слова его были записаны, он сказал, вскрякивая: „я этого не говорил”.? когда я дал знак, чтобы записано было и это, он сказал: „я говорил”. А когда я дал знак, чтобы записано было и это, он сказал: „я говорил”. Но мною однажды навсегда праказано было, чтобы ни одно слово не оставалось не записанным. Таким образом этого юношу я держал в границах почтительности и постоянства.

Но между тем как мы, шутя, как бы понуждали его слушать свою порцийку, я заметил, что остальные не знавшие всего дела, но желавшие знать, о чем одни мы толкуем между собою так приятно, смотрели на нас без смеху. Мне они показались—как обыкновенно случается весьма часто—похожими на людей, которые, находясь на пиршестве среди весьма голодных и жадно-хватающихся за еду товарищей, не спешат брать вследствие солидности, или же робеют -вследствие застенчивости. А так как угощал я, и на пиршестве этом представлял собою лицо некоего великого человек, и притом, чтобы высказаться вполне, угощающего человека истинного, то и не мог допустить этого; и разность и неравенство за моим столом встревожили меня. Я улыбнулся матери. Она же, как бы с полнейшею готовностию приказывая достать из своей кладовой чего недоставало, сказала: Скажиже нам, что за люди эти Академики и чего хотят они?— Когда я кратко и ясно изложил дело, так чтобы никто из них не остался незнающим, она сказала: эти люди—припадочные (таким

простонародным именем называются у нас люди, подверженные падучей болезни); и с этим встала, чтобы уйти, Тогда и все мы начали расходиться, будучи довольны и радуясь тому, что наступил конец.

Глава III.

Состязание второго дня.

Кто имеет Бога так,чтобы быть блаженным? Нечи-

стый дух обыкновенно называется двояко.

На другой день, также после обеда, но несколько позже, чем накануне, усевшись на том же месте, я сказал: поздно пришли вы на пир, что случилось с вами, думаю, не вследствие недоспелости кушаний, а вследствие уверенности в их малости: нет, казалось вам, надобности спешить к тому, что думали вы скоро скушать. Ибо нельзя было думать, чтобы осталось много остатков там где и в самый день пиршества встречено быдо столь немногое. Оно, может быть, и хорошо. Но что для вас приготовлено, этого вместе с вами не знаю и я. Ибо есть другой, кто не перестает подавать всем как всякую, так и этого рода пищу; но перестаем по большей части есть мы, то вследствие нездоровья, то вследствие сырости, то по причине занятий делами, а что этот другой, пребывая в людях, делает их блаженными, относительно этого вчера, если не ошибаюсь, мы пришли между собою к благочестивому и твердому согласию. Поелику, когда разум доказал, что блажен тот, кто имеет Бога, и никто из вас не воспротивился этому мнению: то предложен был вопрос, о том, кто, по вашему мнению, имеет Бога? На этот вопрос, если хорошо помню, высказаны были три мнения.— Одни полагали, что Бога имеет тот, кто делает угодное Богу; некоторые сказали, что тот имеет Бога, кто живет

хорошо; наконец, по мнению остальных, Бог пребывает в тех, в коих нет духа, называемого нечистым.

Но может быть под разными словами вы все разумели одно и тоже. Ибо если обратим мы внимание на два первые мнения, то всякий, кто живет хорошо, тем самым делает и угодное Богу; и всякий, кто делает угодное Богу, потому и живет хорошо: жить хорошо значит не иное что, как делать угодное Богу. Но может быть вам представляется это иначе? Они согласились со мною. Но третье мнение следует рассмотреть несколько внимательнее; потому что в христианской религии название нечистый дух, насколько я понимаю, употребляется обыкновенно двояко. С одной стороны, это—дух, который извне, овладевая душею и возмущая чувства, подвергает людей некоторому беснованию, и для изгнания которого приглашаются имеющие власть возлагать руки и делать заклинания, т. е. изгонять посредством религиозно-обрядовых заклятий. Но, с другой стороны, нечистым духом называется и всякая вообще нечистая душа т. е. душа, оскверненная пороками и заблуждениями. Итак, дитя, я спрашиваю тебя, высказавшего это мнение, конечно, с более светлым и чистым духом: кто по твоему мнению, не имеет нечистого духа, — тот ли, кто не имеет демона, который делает, обыкновенно, людей бесноватыми; или же тот, кто очищает свою душу от всяких пороков и грехов?—Мне кажется, отвечал он, что тот не имеет нечистого духа, кто живет целомудренно.—Но, спросил я, кого называешь ты целомудренным,—того ли, кто ни в чем не грешит, или же того, кто воздерживается только от непозволительного сожительства?—Каким образом, отвечал он, может быть целомудренным тот, кто, воздерживаясь от непозволительного сожительства, не перестает осквернять себя прочими грехами? Тот истинно целомудрен, кто предан Богу и на Него одного надеется.

—Сделав распоряжение, чтобы эти слова отрока записаны были так, как они им высказаны,—я сказал: Такой непременно живет хорошо, а кто живет хорошо необходимо таков; но может быть тебе представляется это иначе?—Он и остальные согласились со мною.—Стало быть в этом, сказал я, заключается одно из высказанных мнений.

Сделаю вам еще несколько вопросов: желает ли Бог, чтобы человек искал Бога?—Отвечали утвердительно.—Спрашиваю еще: неужели мы можем сказать, что тот, кто ищет Бога, худо живет?—Ни в каком случае, отвечали.—Ответьте мне и на третий еще вопрос: может ли нечистый дух искать Бога?—Это отвергли все, за исключением несколько сомневавшегося Навигия, который потом согласился с мнением остальных.—Итак, сказал я, если тот, кто ищет Бога, делает угодное Богу и живет хорошо, и не имеет духа нечистого; а кто ищет Бога, тот еще не имеет Бога: то не всякий, кто живет хорошо, делает угодное Богу, не имеет нечистого духа, должен непременно быть считаем имеющим Бога.—Когда все начали смеяться, что пойманы их же собственными уступками, мать, долго находившаяся в изумлении, попросила меня распутать и разъяснить ей сделанный мною посредством умозаключения вывод.—Когда это мною было сделано; она сказала: Но никто не может достигнуть Бога, если Бога не ищет.—Прекрасно, отвечал я; однакож, тот, кто только ищет, еще не достиг Бога, хотя бы жил и хорошо. Значит, не всякий, кто живет хорошо, имеет Бога.—Мне думается, возразила она, что Бога никто не имеет; но кто живет хорошо, к тому Он милостив, а кто—худо, к тому неприязнен—В таком случае, сказал я, вчерашний день мы неосновательно согласились, что тот блажен, кто имеет Бога. Ибо хотя

всякий человек имеет Бога, однако не всякий блажен.— Бога милостивого, прибавь, свазала она.

Достаточно ли, сказал я, согласны мы в том, по крайней мере, что блажен тот, к кому Бог милостив? —И желал бы согласиться, отвечал Навигий, да боюсь, чтобы ты не вывел заключения, что блажен еще только ищущий в особенности же тот Академик, который вчера назван был хотя простонародным и не совсем латинским, но, как кажется мне, совершенно метким наименованием припадочного. Ибо я не могу сказать, чтобы Бог был неприязнен к человеву, который Бога ищет: если сказать это не пристойно, значит Он будет к нему милостив, а тот, к кому Бог милостив, блажен. Следовательно, блаженным будет и тот, кто ищет. А всякий ищущий еще не имеет того, чего желает. Следовательно, блаженным будет и тот человек, который не имеет того, чего желает - а это всем нам показалось вчера нелепостию и мы вследствие того подумали было, что мрак Академиков рассеян. И потому Лиценций восторжествует над нами, а мне, как благоразумный врач, пропишет наказания за те сладости, которые безрассудно кушал я, вопреки своему здоровью.

Когда при этом даже и мать улыбнулась, Тригеций сказал: я не согласен с тем, чтобы Бог был непременно неприязнен тому, к кому Он не милостив; думаю, есть нечто среднее.—Однакож, отвечал я ему, ты соглашаешься, что этот средний человек, к коему Бог ни милостив, ни приязнен, имеет Бога?—Когда он медлил ответом, мать сказала: иное дело иметь Бога, иное не быть без Бога.—Что же лучше, спросил я,—иметь ли Бога, или не быть без Бога?—Насколько я могу понимать, отвечала она, мое мнение таково: кто живет хорошо, тот имеет Бога милостивого, а кто худо, тот имеет Бога, но

неприязненного. А кто только ищет Бога и не нашел еще, тот не имеет Его ни милостивого, ни неприязненного; но он—не без Бога.—Не таково ли, спросил я всех, и ваше мнение? -Таково, отвечали —-Скажите же мне пожалуйста, говорю, не представляется ли вам, что Бог милостив к тому человеку, которому он благодетельствует?—Сказали, что это так.—А не благодетельствует ли, говорю, Бог тому человеку, который его ищет? Благодетельствует, отвечали.—Значит, говорю, кто ищет Бога, к тому Бог милостив, а всякий, к кому Бог милостив, блажен. Следовательно, блаженным будет и тот, кто ищет. А кто ищет, тот еще не имеет того, чего желает. Следовательно, блаженным, будет и тот, кто не имеет того, чего желает.—Мне, возразила мать, отнюдь не кажется блаженным тот, кто не имеет, чего желает. В таком случае, заметил я, не всякий тот блажен, к кому Бог милостив.—Если, сказала она, этого требует разум, я не могу отрицать.—Итак, заключал я, получится такое разделение: всякий, кто уже обрел Бога и к кому Бог милостив, потому самому и блажен; тот же, кто ищет Бога, к тому Бог милостив, но он еще не блажен; а тот, кто отдаляется от Бога пороками и грехами, тот не только не блажен, но и Бог к нему не милостив.

Когда все с этим согласились, я сказал: Все это хорошо; только я опасаюсь, как бы не поколебало вас то, в чем мы уже согласились раньше, именно —что всякий тот несчастен, кто не блажен. Из этого будет следовать, что тот человек несчастен который считает Бога милостивым в себе; потому что такого, пока он ищет Бога, мы еще не назвали блаженным.. Разве уже, как говорит Туллий, называя господ владеющих многими поместьями на земле, богачами, людей, обладающих всяче-

скими добродетелями, станем звать бедняками? Но обратите внимание на то, так ли истинно, что всякий несчастный нуждается, как истинно то, что всякий нуждающийся несчастен? Ибо в таком случае будет истинным и то, что несчастие есть не что иное, как нужда—мнение, которое я, подумали вы, одобряю, когда оно было высказано. Но сегодня рассуждать об этом долго; почему я прошу вас не побрезгать—собраться к этому столу и завтра. Когда все сказали, что принимают приглашение с полнейшею готовностию, мы встали.

Глава IV.

Состязание третьего дня.

Должно говорить о вопросе, предложенном на кануне. Всякий нуждающийся несчастен. Мудрый совершенно не нуждается ни в чем. Всякий ли нечастный нуждается. Скудость душевная. Полнота духа. Кто же наконець блажен?

На третий день нашего состязания утренние тучи, загонявшие нас в бани, рассеялись, и в послеобеденное время наступила весьма ясная погода. Мы порешили спуститься на ближайший лужок, и когда все расселись, где показалось удобным, остальная речь введена была таким образом.- Почти на все, сказал я, на что я хотел своими вопросами добиться вашего согласия, я согласие ваше получил. Почему на нынешний день, которым мы могли бы прервать на некоторое время это наше пиршество, или не остается ничего, или останется немногое, на что как думаю, мне необходимо бы получить ваш ответ. Мать сказала, что несчастие есть не что иное как нужда; и мы со-

гласились, что все нуждающиеся суть несчастны. Но все ли несчастные нуждаются,— это осталось одним из вопросов, разрешить который вчерашний день мы не могли. Между тем, если разум докажет, что это так: то вполне найдено, кто блажен; ибо таковым будет тот кто не нуждается. Потому что всякий, кто не есть несчастный, блажен. Следовательно, блажен тот, кто не имеет нужды, если будет доказано, что то, что мы называем нуждою, и есть самое несчастие.

А почему бы, свазал Тригеций, из той очевидной истины, что всякий нуждающийся несчастен, нельзя было вывести заключения, что всякий нуждающийся блажен? Ведь, помнится мне, мы согласились, что между несчастным и блаженным нет ничего среднего.—А не находишь ли ты, сказал я, чего-нибудь среднего между живым и мертвым? Не всякий ли человек —или живой или мертвый?— Признаюсь, отвечал он, что и здесь нет ничего среднего. Но зачем этот вопрос?—А затем, свазал я, что ты, думаю, признаешь и то, что всякий кто за год пред сим похоронен, мертв.— Этого он не отрицал. —Следует ли из этого, что всякий, кто, за год пред сим не похоронен, жив?—Не следует, отвечал.—Значит, сказал я, и из того, что всякий нуждающийся несчастен, не следует, чтобы всякий не нуждающийся был блаженным; хотя между несчастным и блаженным, как между живым и мёртвым, не может быть найдено ничего среднего.

Некоторые из них поняли это не сразу, а после того уже, как в выражениях, по возможности приспособленных к их разумению, мною сделаны были объяснения и изменения; затем я сказал: Итак, никто не сомневается, что всякий, кто нуждается, несчастен. Что есть нечто

необходимое для тела мудрых, это не может быть для нас возражением. Ибо в этом нуждается не самый дух, в котором полагается блаженная жизнь. Он совершен, а никто совершенный не нуждается ни в чем; но если есть то, что кажется необходимым для тела, пользуется им, а если нет, недостаток в том не сокрушает его. Ибо всякий мудрый —силен, а всякий сильный не боится ничего. Поэтому мудрый не боится ни телесной смерти, ни болезней, для удаления, или избежания, или отсрочки которых необходимо то, в чем может у него оказываться недостаток. Но он, впрочем, не перестает пользоваться этим надлежащим образом, если оно у него есть. Ибо весьма верно известое изречение: „Глупо допускать то, чего можешь избежать” 1) Поэтому, насколько возможно и прилично, он будет избегать смерти и болезни а если бы не избежал, то был бы несчастен не потому, что это с ним случилось, а потому что не хотел избежать их, когда избежать мог,—что составляет явный знак глупости. Итак не избегая этого, он будет несчастным не вследствие перенесения подобных вещей, а вследствие глупости. Если же он не в состоянии избежать их, хотя и старается об этом прилежно и приличным образом, то, обрушиваясь на него, они не делают его несчастным. Ибо не менее истинно и другое изречение того же комика. „Так как то, чего желаешь, дело невозможное, то желай того, что возможно” 2). Каким образом будет несчастным тот, с которым не случается ничего помимо его воли? Ибо он не может желать того, что, на его взгляд не может осуществиться. Он желает несомненнейшего, т. е. когда делает что-нибудь,

1) Terent., in Eunucho , act. IV, scen. 6.

2) Terent., in Andria , act. II, scen 1.

делает не иначе, как по некоторому предписанию добродетели и божественному закону мудрости, каковых он не может быть лишен никоим образом.

А теперь обратите внимание на то, всякий ли несчастный нуждается. Ибо согласиться с этим мнением мешает то обстоятельство, что многие обставлены великим изобилием случайных вещей, которые делают для них все так легким, что по их мановению является все, чего только потребует прихоть. Правда, такую жизнь не легко встретить. Но представим себе кого-нибудь такого, каким, по словам Туллия, был Орат. Кто скажет, что Орат находился в нужде,—он, человек богатейший, раскошнейший, изнежнейший, у которого не было недостатка ни в удовольствии, ни в красоте, ни в добром и неиспорченном здоровьи? Было у него, сколько душ угодно, и доходнейших поместий, и приятнейших друзей, и всем этим пользовался он вполне сообразно с телесным здоровьем, и коротко сказать—всякое намерение и всякое желание его сопровождались счастливым успехом. Разве только кто-нибудь из вас скажет, что он хотел бы иметь больше, чем сколько имел. Этого мы не знаем. Но для вас в данном случае достаточно предположить, что он не желал более того, что имел. Представляется ли вам, что он нуждался?—Если я и соглашусь, отвечал Лиценций, что он ничего не желал,—хотя я не знаю как это допустить в человеке не мудром,—однако, будучи, как говорится, человеком не плохого смысла, он боялся, как бы не лишиться ему всего этого в одно несчастное мгновение. Ибо не трудно было понять, что все такое, как бы оно ни было велико, зависит от случая.—Ты, Лиценций, сказал я смеясь, видишь препятствие для этого человека в блаженной жизни в добром смысле. Поелику чем проницательнее был он, тем лучше видел, что всего

этого может лишиться; этот страх сокрушал его, и он достаточно оправдывал народную поговорку, что лукавый человек искренен в отношении к своей беде.

Когда при этом и он и остальные улыбнулись, я сказал: однако, мы должны вникнуть в это внимательнее, потому, что хотя он и боялся, но не нуждался; а вопрос именно об этом. Ибо нуждаться значить не иметь, а не бояться утратить то, что имеешь. Между тем, он был несчастен потому, что боялся, хотя нуждающимся не был. Следовательно не всякий, кто несчастен, нуждается— Это, вместе с другими, одобрила и сама та, мнение которой за-щищал я; но несколько колеблясь сказала: Впрочем я, не знаю и еще не вполне понимаю, каким образом возможно отделять от нужды несчастие и, наоборот, нужду от несчастия. Ибо и он, бывший человеком богатым и всем обильно снабженным, и ничего, как говорите вы, не желавший большего, тем не менее поелику боясь лишиться всего этого нуждался в мудрости. Разве назвав его нуждающимся, если бы он имел нужду в серебре и деньгах, мы не назовем его таким, когда он имеет нужду в мудрости?—При этом все воскликнули от удивления; и я сам был не мало доволен и рад, что ею именно высказано было наилучшее, что я готовился предложить, из книг философов, как нечто великое и последнее. —Не видите ли, сказал я, что иное—многие и разнобразные доктрины и иное —дух преданный Богу? Ибо откуда произошло то, чему мы удивляемся, если не от Бога?—Решительно, воскликнул при этом Лиценций, ничего истиннее и божественнее этого не могло быть сказано! Ибо нет большего и бедственнейшего недостатка, как недостаток мудрости; и тот, кто нуждается в мудрости, не может нуждаться уже ни в чем решительно.

Итак, сказал я, скудость души есть не что иное,

как глупость. Ибо она противоположна мудрости, и противоположна так, как смерть жизни, как блаженная жизнь жизни несчастной, т. е. без среднего чего-либо. Как всякий не блаженный человек—несчастен, а всякий не мертвый—жив, так, очевидно, и всякий не глупый—человек мудрый. Отсюда уже можно видеть и то, что Сергий Орат был несчастен не от того, что боялся как бы не лишиться известных даров фортуны, а от того что был глуп. Отсюда следует, он был бы еще несчастнее, если нисколько не боялся за эти столь случайные и колеблющиеся вещи, которые он считал благами. В таком случае он был бы более беспечным не вследствие мужества душевного, а вследствие умственного усыпления, и несчастливцем, погруженным в глубочайшую глупость. Но если всякий, лишенный мудрости, терпит великую скудость, а всякий обладающий мудростию, не нуждается ни в чем: то само собою следует, что глупость есть скудость. А как всякий глупый есть человек несчастный, так и всякий несчастный есть человек глупый. Итак неоспоримо, что как всякая скудость—несчастие, так и всякое несчастие—скудость.

Когда Тригеций сказал, что он не совсем понимает это заключение, я спросил его: В чем согласны мы в отношении этого довода?—В том, отвечал он, что тот нуждается, кто не имеет мудрости.—Что значит, говорю я, нуждаться?—Не иметь мудрости, отвечал он. Что значит, спросил я, не иметь мудрости?—Когда он на это молчал, я прибавил: не значит ли это иметь глупость?—Да, отвечал он.—Следовательно, сказал я, иметь скудость—не что иное, как иметь глупость; откуда уже необходимо называть иначе скудостию, когда речь идет о глупости. Хотя я и не знаю, как бы могли сказать: „он имеет скудость”, или „он имеет глупость”. Это было бы

похоже на то, как если бы о каком-нибудь лишенном света месте мы сказали, что оно имеет темноту, что означает не что иное, как что оно не имеет света. Ибо быть темным значит не то, что тьма как бы приходила, или уходила; а значит просто—быть лишену света подобно тому, как быть лишену одежды значит тоже, что быть нагим. Ибо, с приближением одежды, нагота не бежит как бы какой-нибудь движущийся предмет. Таким образом, когда говорим, что некто имеет скудость, мы говорим также, как бы что он имеет наготу. Ибо скудость есть название неимения. Поэтому, чтобы выразить, насколько это возможно, свою мысль,—говорится: „он имеет скудость”, т. е. как бы: „он имеет неимение”. Итак, если доказано, что глупость представляет собою самую подлинную и несомненную скудость: то смотри, не разрешена ли уже предпринятая вами на себя задача. Между нами оставалось сомнение на счет того, разумеем ли мы иное что а не скудость, когда говорим о несчастии. Между тем нами приведено основание по которому глупость правильно называется скудостию. Итак, как всякий глупый есть человек несчастный, а всякий несчастный есть человек глупый: так необходимо признать, что не только всякий нуждающийся несчастен, но и всякий несчастный есть человек нуждающийся. Но если из того, что всякий глупый— несчастен, а всякий несчастный—глуп, выводится заключение, что глупость есть несчастие: то почему бы и из того, что всякий нуждающийся—несчастен, а всякий несчастный нуждается, не вывести нам заключения, что несчастие есть нечто иное, как скудость?

Когда все согласились с этим, я сказал: Теперь нам следует рассмотреть, кто не терпит скудости; ибо тот будет мудрым и блаженным. Скудость же есть глупость, и именем скудости, обыкновенно обозначается неко-

торого рода бесплодие и недостаток. Вникните, пожалуйста, поглубже, в то, с каким рачением древние люди составляли все или, как это очевидно, некоторые слова, в особенности для таких предметов, знание коих наиболее необходимо. Вы согласились уже, что всякий глупый человек нуждается, а всякий, кто нуждается, глуп; думаю, что вы согласны и с тем, что глупый дух есть дух порочный, и что все пороки духа заключаются в одном названии глупости. В первый день нашего состязания мы сказали, что распутство названо так потому, что оно представляет собою нечто отрицательное, и что противоположная ему воздержность получила свое имя от плода. В этих двух противоположностях, т. е. воздержности и распутстве, выступают особенно на вид бытие и не бытие. Что же теперь сочтем мы противоположным той скудости, о которой идет речь у нас?—Когда они несколько замедлили ответом, Тригеций сказал: Я назвал бы богатство; но вижу, что ему противоположна бедность.—Есть близость, заметил я; ибо бедность и скудость, обыкновенно, принимаются за одно и то же. Однако, следует найти другое слово, чтобы лучшая сторона не оставалась с одним именем, так чтобы сторона, представляемая бедностию и скудостию, обиловала словом, а сторона противоположная противопоставила ей одно лишь имя богатства. Ибо ничего не может быть нелепее, как скудость слова на той именно стороне, которая противоположна скудости— Если слово: полнота, применимо, сказал Лиценций, то оно кажется мне прямо противоположным скудости.

Может быть после, сказал я, мы потолкуем о слове обстоятельнее. Но при изыскании истины, не об этом должно стараться. Хотя Саллюстий, весьма разборчивый в словах, скудости противополагает достаточность, однако я противополагаю ей полноту. Но в настоящем случае мы

будем страшиться грамматиков; иначе пришлось бы бояться за небрежное употребление слов наказания от тех, которые оставяли нам для употребления свои имущества. —Когда они засмеялись при этих словах, я сказал; Так как я положил себе — не пренебрегать, когда вы углублены бываете в Бога, вашими умами, как некоторого рода оракулами, то приглашаю вас обратить внимание на то что означает это наименование (полнота); ибо, думаю, ничего нет более сообразного с истиною. Итак, полнота и скудость противоположны между собою; и здесь, подобно тому как в распутстве и воздержности, являются те же представления о бытии и небытии. И если скудость есть сама глупость, то полнота будет мудростию. Не без основания многие и воздержность называли матерью всех добродетелей. Согласно с ними и Туллий в одной народной речи говорит: „Пусть всякий понимает, как хочет а по моему мнению воздержность, т. е. умеренность и равновесие, есть величайшая добродетель” 1). И это вполне учено и вполне прилично. Ибо он в виду имел при этом плод т. е. то, что мы называем существующим, в противополоожность несуществующему, Но по причине простонародного образа выражения, на котором воздержность называется бережливостию, он свою мысль пояснил добавлением слов умеренность и равновесие. Эти два термина мы должны рассмотреть внимательнее.

Умеренность так названа от меры равновесия,—от веса. А где мера и вес, там не бывает ничего ни слишком большого, ни слишком малого. Итак полнота, которую противопоставили мы скудости, гораздо лучший термин, чем если бы мы употребяли слово преизбыток. Потому что под преизбытком разумеется излишество и как бы

_________________

1) Orat. pro Dejotaro.

разлитие чего-нибудь чересчур переполненного. Когда этого бывает больше, чем сколько нужно, тогда бывает желательна мера; и слишком большое нуждается в мере. Поэтому крайний избыток не чужд скудости; и то, что боль-ше, и то, что меньше, одинаково чужды меры. Если рассмотришь и выражение—обеспеченное состояние, найдешь и в нем понятие меры. Ибо обеспеченное состояние называется от обеспечения. А каким образом может обеспечивать то, что чрезмерно, когда оно часто делает более забот, нежели малое? Итак, все, что мало, равно и все, что чрезмерно, поколику нуждается в мере, впадает в скудость. Мера же духа—мудрость. Поелику же никто из нас не отрицает, что мудрость противоположна глупости, глупость же есть скудость, а скудости—противоположна полнота: то мудрость—будет полнотою. В полноте же мера, следовательно мера духа заключается в мудрости. Отсюда-то это знаменитое и не напрасно превозносимое это первое, практически полезное, правило жизни: „Ничего чрез меру” 1).

В начале нынешнего состязания мы сказали, что, если найдем, что несчастие есть не иное что, как скудость, то признаем, что блажен тот, кто не терпит скудости. Это теперь найдено; следовательно быть блаженным значит не иное что, как не терпеть скудости, т. е. быть мудрым. Если же вы спросите, что такое мудрость (ибо и она подлежит раскрытию и расследованию со стороны разума, насколько это возможно в настоящее время), то она—не иное что как мера духа, т. е. то, чем дух держит себя в равновесии, чтобы не слишком расширяться, ни сокращаться ниже полноты. А расширяется он в роскоши, в господствовании, в гордости и в прочем подобном, чем души людей неумеренных и несчастных думают снис-

__________________

1) Terent., in Andria , act I, scen. 1.

кать себе радости и могущество. Напротив, сокращается он в нечестности, страхе, печали, жадности и ином подобном в чем и несчастные полагают людское несчастие. Но когда он созерцает обретенную истину, когда—пользуясь выражением сего отрока—держится ее, и не волнуемый никакою тщетою, перестает обращаться к лживости статуй, груз которых сваливается и ниспровергается силою Божиею, тогда он не боится никакой неумеренности, никакой скудости, и потому, никакого несчастия. Итак, всякий кто имеет свою меру, т. е. мудрость, блажен.

Какая же мудрость должна быть названа мудростию, если не мудрость Божия? по свидетельству же божественному мы знаем, что Сын Божий есть не что иное, как Премудрость Божия (1 Кор, I, 24); а сей Сын Божий есть воистину Бог. Поэтому всякий имеющий Бога блажен,—положение с которым мы согласились уже прежде, когда приступали к этому нашему пиршеству. Но что такое, по мнению вашему, мудрость, если не истина? Ибо и это сказано: Аз есмь истина (Иоан. XIV. 6). Истина же, чтобы быть истиною получает бытие от некоей высочайшей меры, от которой она происходит и к которой, совершенная, возвращается. Для самой же высочайшей меры не полагается уже никакой другой меры; ибо, если высочайшая мера измеряется высочайшею мерою, то измеряется сама собою. Но необходимо, чтобы высочайшая мера была и мерою истинною,—чтобы как истина рождается от меры, так и мера познавалась истиною. Итак, не истина не была никогда без меры, ни мера без истины. Кто таков Сын Божий?—Сказано: Истина : Кто, не имеющий Отца, кто иной Он, как не высшая мера? Итак, кто приходит к высшей мере чрез истину, тот блажен. А это значит — иметь Бога в душе, т. е. услаждаться Богом. Все же остальное, хотя и от Бога, но без Бога.

Наконец из самого источника истины исходит некое увещание, побуждающее нас памятовать о Боге, искать Его и страстно, без всякой брезгливости, жаждать Его. Это озарение нашим внутренним очам исходит от оного таинственного солнца. Все то истинное, что говорим мы, от Него,—даже и в том случае, когда мы еще боимся смело пользоваться и смотреть на все своими или нездоровыми, или только что открывшимися глазами. И очевидно, что оно есть не иное что, как Бог, совершенство которого не умаляется никаким перерождением. Вполне и все в Нем совершенно, и в то же время это—всемогущий Бог. Но пока однакоже мы только ищем, но из самого источника, из самой—пользуясь известным выражением — полноты еще не насыщены,—мы должны признать, что меры своей еще не достигли; и потому, хотя и пользуемся Божиею помощью, еще не мудры и не блаженны. Итак, полная душевная сытость, настоящая блаженная жизнь состоит в том, чтобы благочестиво и совершенно знать, кто ведет тебя к истине, какою истиною питаешься, чрез что соединяешься с высочайшшею мерою. Эти три, по устранении тщеты разновидного суеверия, являют проницательным единого Бога в единую сущность.—При этом мать, припомнив слова, глубоко врезавшиеся в ее памяти и как бы пробуждаясь в своей вере, весело проговорила известный стих нашего первосвященника: „Призри, Троице, на молящихся!” 1) и прибавила: без всякого сомнения, блаженная жизнь—жизнь совершенная, и стремясь к ней, мы должны наперед знать, что можем к ней прийти только твердою верою, живою надеждою, пламенною любовию.

Итак, сказал я, самая мера убеждает нас —прервать на несколько дней это наше пиршество; поэтому я

1) Ambrosius, in hym. Deus creator omnium .

возношу, по мере сил моих, благодарение высочайшему и истинному Богу Отцу, Господу и Свободителю душ. А затем —благодарю и вас, которые, единодушно приняв приглашение, и меня самого осыпали многими дарами. Ибо вы так много привнесли в нашу речь, что я не могу не признаться, что насыщен моими гостями.—Когда при этом все радовались и хвалили Бога, Тригеций сказал: Как бы мне хотелось, чтобы ты питал нас так ежедневно?—Во всем ответил я, должно сохранять и любить меру, если вам желательно наше возвращение к Богу.- После этих слов, так как состязание было окончено, мы разошлись.

«О количестве души» – труд выдающегося христианского теолога Августина Блаженного Аврелия (лат. Aurelius Augustinus Hipponensis, 354-430). *** Душа – это субстанция, которая не состоит ни из земли, ни из воды, ни из воздуха, ни из огня, ни из какого-либо их соединения. Другими известными сочинениями Августина Блаженного являются «О бессмертии души», «Исповедь», «Письма», «О различных вопросах», «О порядке», «О блаженной жизни» и «Монологи». Произведения гения теологической мысли Августина Блаженного Аврелия послужили основой для возникновения новых течений: христианского неоплатонизма и символизма.

Еводий. Так как я вижу, что у тебя много досуга, то прошу ответить мне на вопросы, которые, как мне кажется, занимают меня вполне благовременно и уместно. Согласись, что довольно часто, когда я спрашивал тебя о чем-либо важном, ты останавливал меня каким-то греческим изречением, предостерегающим доискиваться того, что выше нас. Но я не думаю, чтобы мы были выше нас же самих. И если я спрашиваю о душе, то ведь никак не заслуживаю ответа: «Что нам до того, что выше нас?», ибо хочу только знать, что такое мы.

Августин. Перечисли коротко, что ты желаешь услышать о душе.

Еводий. Изволь: у меня это подготовлено долгими размышлениями. Я спрашиваю: откуда душа, какова она, сколь велика, зачем она дана телу, какой она становится, когда входит в тело, и какою – когда оставляет его?

Августин. Твой вопрос о том, откуда душа, я вынужден понимать в двояком смысле. Ведь мы можем спросить: откуда этот человек? и тогда, когда желаем знать, где его отчизна, и тогда, когда спрашиваем, из чего он состоит, из каких элементов и вещей. Что из этого ты желаешь знать, когда спрашиваешь то же о душе?

Еводий. И то и другое, но о чем следует знать прежде – предпочитаю оставить на твое усмотрение.

Августин. Отчизна души, я полагаю, есть сам сотворивший ее Бог. Но субстанцию души я назвать не могу. Я не думаю, чтобы она была из тех обыкновенных и известных стихий, которые подпадают под наши телесные чувства: душа не состоит ни из земли, ни из воды, ни из воздуха, ни из огня, ни из какого-либо их соединения. Если бы ты спросил меня, из чего состоит дерево, я назвал бы тебе эти четыре общеизвестные стихии, из которых, нужно полагать, состоит все подобное, но если бы ты продолжал спрашивать: из чего состоит сама земля, или вода, или воздух, или огонь, – я уже не нашелся бы, что ответить. Также точно, если спросят: из чего составлен человек, я отвечу: из души и тела, и если еще спросят о теле, я сошлюсь на указанные четыре стихии. Но при вопросе о душе, которая обладает своей особенной субстанцией, я нахожусь в таком же затруднении, как если бы спросили: из чего земля?

Еводий. Почему ты утверждаешь, что она имеет свою собственную субстанцию, когда ты сказал, что она сотворена Богом? Этого я не понимаю.

Августин. Но ведь я не отрицаю, что Бог сотворил и землю, но при этом не могу сказать, из чего состоит земля. Ибо земля есть тело простое именно потому, что она – земля, и от того называется стихией всех тех тел, которые состоят из четырех стихий. следовательно, высказанная нами мысль, что душа и Богом создана, и имеет некоторую свою природу, не заключает в себе противоречия. Ведь эту особенную, ее собственную природу сотворил сам же Бог, как сотворил он и природу огня, воздуха, воды и земли, из которых составляется все остальное.

Еводий. Но ведь мы производим смертное, а Бог создал душу, как мне кажется, бессмертную. Или ты думаешь иначе?

Августин. Значит, ты бы хотел, чтобы и люди творили такое же, какое сотворил Бог?

Еводий. Я не говорил этого. Но как он, будучи бессмертным, сотворил нечто бессмертное по подобию своему, так и то, что творим по своему подобию мы, созданные от Бога бессмертными, должно было бы быть бессмертным.

Августин. Ты был бы прав, если бы нарисовал картину по образу того, что считаешь в себе бессмертным, но в данном случае ты изображаешь на ней подобие тела, которое вполне смертно.

Еводий. Каким же образом я подобен Богу, если не могу творить ничего бессмертного, как творит он?

Августин. Как изображение твоего тела не может иметь той силы, какую имеет само твое тело, так не следует удивляться, если и душа не имеет столько могущества, сколько имеет тот, по чьему подобию она сотворена.

Августин Блаженный

О блаженной жизни

(Об истинной религии. Теологический трактат. - Мн.: Харвест, 1999. - 1600 с. (Классическая философская мысль).С.112-140).

Предисловие

Если бы, благосклонный изеликий Феодор, в гавань блаженной жизни приводили наш корабль заданное разумом направление да наша добрая воля, то не уверен, что этой гавани достигло бы хоть сколько-нибудь значительное число людей. Впрочем, как видим, и теперь входят в нее весьма немногие. Ибо когда Бог, или природа, или же рок, или наша воля, или нечто еще иное, а, возможно, и все это разом (поскольку вопрос это достаточно темный, хотя, как я слышал, ты уже взялся за его разъяснение) бросает нас, как бы беспричинно и как пришлось, в этот мир, будто в некое бурное море, кто и каким образом смог бы осознать, куда ему нужно стремиться и какой стороной возвращаться, если бы не какая-либо невзгода, глупцам кажущаяся несчастьем, не прибила блуждающих, пусть против их воли и вопреки принятому ими направлению, кжеланнейшей земле?

Итак люди, которых философия может принять в свою гавань, кажутся мне моряками какбы трех различных типов. Одни из них плывут из тех ближних мест, где застает их возраст, дарующий мудрость; один небольшой взмах и удар весел - и вот они уже укрыты в этом покойном месте, откуда они и остальным гражданам подают ясный знак, что кому делать, дабыте, надоумленные ими, стремились туда же. Другой тип, противоположный предыдущему, представляют собою прельстившиеся обманчивым видом открытого моря, отважившиеся плавать вдали от родины, часто забывая о ней. Если таким (право уж и не знаю, как это получается, но только происходит оно чрезвычайно таинственным образом) подует ветер от кормы, считающийся благоприятным, - они доходят до величайших бедствий, гордясь и радуясь, что им постоянно льстит обманчивое изобилие наслаждений и почестей. Чего, в Самом деле, пожелать им в таких обстоятельствах, которые, поощряя, улавливают их, как не дурной погоды, а если мало, то и жестокой бури и противного ветра, который бы привел их, пускай плачущих и вздыхающих, но к радостям верным и прочным? Впрочем, из этого рода многие, еще не очень далеко заплывшие, бывают приводимы назад некоторыми и не столь великими скорбями. Это те люди, которые, или вследствие печально-трагической судьбы своих богатств, или же из-за досадных неудач в мелких делах, как бы за неимением других занятий вчитавшись в книги людей ученых и мудрейших, пробуждаются некоторым образом в самой гавани, откуда уже не могут выманить их никакие обещания коварно улыбающегося моря. Третий между этими тип людей представляют собою те, которые на самом ли то пороге юности, или уже много и долго носимые ветром, усматривают позади себя некоторые знаки, вспоминают среди волн о своей милой отчизне, и ничем более не обманываясь, ни секунды не медля, спешат к ней на всех парусах. Часть из них, сбившись с прямого пути среди туманов, или пролагая его по заходящим звездам, или обольстившись иными соблазнами, откладывают время доброго плавания и блуждают далее. Нередко и они подвергаются опасности. Порой их тоже пригоняет кжеланнейшей и мирной отчизне крушение скоропреходящих благ, как бы некая противная их усилиям буря.

Но все они, кто бы как ни был приведен к стране блаженной жизни, должны крайне страшиться и с особой осторожностью избегать Одной опасной горы, возвышающейся самого входа в гавань. Гора эта так блестит, окутана таким ложным светом, что дошедшим, но еще не вошедшим, предлагает себя для обитания и обещаетудовлетво-рение всех ихжеланий, как будто она и есть сама блаженная земля; иногда она даже может привлечь к себе людей из самой гавани, даря им наслажденье своей высотою, откуда им приятно с презрением смотреть на остальных.

Впрочем, последние нередко напоминают идущим, чтобы они остерегались скрьггыхпод водою скал, или чтобы не считали делом легким взойти к ним; и самым бла-госклоннейшим образом наставляют, как войти в гавань, не подвергаясь опасности от соседства этой земли. Завидуя им в пустейшей славе, они показывают таким образом им место куда более надежное. Под этой горою, которой должны опасаться приближающиеся к философии и вошедшие в ее область, здравый смысл понимает не что иное, как горделивое пристрастие к пустейшей славе. До такой степени она не имеет внутри себя ничего плотного и твердого, что ходящих по ней гордецов поглощает в свою зыбкую почву и, погружая их во мрак, лишает светлейшего дома, которого они иочтиуже достигли.

Если это так, то вникни, мой Феодор, - ибо в тебе я вижу и всегда чту единственного и наиболее одаренного человека, способного удовлетворить мои пожелания, -вникни, говорю, к какому типу людей из означенных трех принадлежу я, в каком месте, на твой взгляд, нахожусь, и какого рода помощи я могу ожидать от тебя. Мне шел двадцатый год, когда в школе ритора я прочитал известную книгу Цицерона, называемую «Гортензи-ем», и воспламенился такой любовью к философии, что помышлял перейти к ней тогда же. Но, увы, не было недостатка в туманах, которые затрудняли мой путь; долго, признаюсь, руководствовался я и погружающимися в океан звездами, вводившими меня в заблуждение. Сперва удерживала меня от исследований некоторая детская робость, а когда я стал смелее, разогнал этот мрак и пришел кубеждению, что скорее следует веритьучащим, чем повелевающим, - попал к таким людям, которым этот, воспринимаемый глазами свет казался достойным почитания наравне с высочайшим и божественным. Я с этим не соглашался, думал, что они скрывают под этим покровом нечто великое, что откроют мне когда-нибудь после. Когда же, поняв что к чему, я ускользнул от них, мои рули, противоборствующие всем ветрам, долго среди волн держали в своих руках академики.

Затем пришел я в эти земли и здесь узнал полярную звезду, которой, наконец, смог себя вверить. Из речей нашего священника, а иногда и из твоих, я увидел, что не следует мыслить ничего телесного, когда мыслишь о Боге, равно и когда мыслишь о душе, так как этот предмет - ближайший к Богу. Но, признаюсь, привлекательность женщины и служебной карьерыудерживаламеня оттого, чтобы немедля погрузиться в лоно философии: изведав это,яполагалужепотом (что удается лишь немногим счастливцам) устремиться на всех парусах и веслах в мирную гавань. Прочитав же несколько книг Платона, жарким приверженцем которого ты являешься, и сопоставив с ними, насколько мог, авторитетное суждение тех, которые передали нам божественные тайны, я воспламенился до такой степени, что готов был обрубить все свои якоря, если бы не поколебало меня мнение некоторых людей. И тут на помощь мне, предавшемуся пустым упражнениям, подоспела буря, почему-то считающаяся несчастьем. Меня вдруг охватила такая сердечная боль, что, не будучи в состоянии переносить бремя той профессии, которая, быть может, унесла бы меня к сиренам, я бросил все и привел свой разбитый корабль в желанное затишье.

Итак, ты видишь, в какой философии, в какой гавани я пребываю. Но, хотя гавань эта широко раскрывается предо мною, и хотя ее пространство уже менее опасно, однако и она не исключает возможности заблуждения. Ибо я решительно не знаю, к какой части земли, единственно блаженной, приблизиться мне и пристать. В самом деле, что твердого выработал я, когда меня еще колеблет и приводит в недоумение вопрос о душе? Посему умоляю тебя во имя твоей добродетели, во имя человеколюбия, во имя союза и общения душ: протяни мне руку. А это значит, люби меня и верь, что, в свою очередь, и я люблю тебя и ты мне дорог. Если я вымолю это у тебя, то весьма легко и без особого усилия достигну самой блаженной жизни, обладателем которой считаю тебя Адабы ты знал, чем я занимаюсь и как собираю к этой гавани своих друзей и отсюда полнее узнал мою душу, я решил адресовать тебеи посветить твоему имени начало моих состязаний, которые, как мне кажется, вышло благоговейным и вполне достойным твоего имени. И это естественно, поскольку мы рассуждали о блаженной жизни. Я не вижу ничего, что более следовало бы назвать даром Божиим.Меняне смущает твое красноречие, ибо не могу я бояться того, что люблю, хотя им и не обладаю; а высоты фортуны боюсь еще менее: как бы ни была она велика, все равно имеет второстепенное значение. Над кем же она господствует, тех самих делает вторыми. Теперь прошу тебя выслушать то, что я намерен тебе передать. В ноябрьские иды был день моего рождения. После обеда, достаточно скромного, чтобы не обременить им ни одной из душевных способностей, я позвал всех, кто в этот день, как, впрочем, и всегда, разделили со мною трапезу, посидеть в банях. Были же со мною моя мать, заслуге которой, думаю, принадлежит все, чем я живу, брат мой Навигай и мои ученики Тригеций и Лиценций. Находились тут же и мои двоюродные братья, Ластидиан и Рус-тик (хотя они не терпят никого из грамматиков, но их здравый смысл я считал очень полезным в том деле, которое предпринимал), был, наконец, с нами и наименьший из всех годами, но чьи способности, если не обманывает меня любовь, обещают нечто великое, мой сын Адеодат.

СОСТЯЗАНИЕ ПЕРВОЕ

Когда все расселись и настроились слушать, я спросил:

Согласны ли вы, что мы состоим из души и тела?

Все согласились, но Навигий возразил, что он этого наверняка не знает.

Совершенно ли ты ничего не знаешь, -спрашиваю я, - или к чему-то такому, чего ты не знаешь, следует причислить и это?

Не думаю, чтобы я вообще ничего не знал,

Можешь ли сказать нам что-нибудь из того, что

Могу, - отвечал Навигий,

Видя, однако, что он колеблется, я спросил:

Знаешь ли, по крайней мере, что ты живешь?

Знаешь, следовательно, и то, что имеешь жизнь?

Никто ведь не может жить иначе, какжизнью.

Знаю, - говорит,--и это.

А о том, что имеешь тело, знаешь?

Разумеется.

Итак, ты знаешь уже и то, что состоишь из тела и

Между прочим, знаю и это; но ограничивается ли

все только телом и жизнью, или же существует еще что-

нибудь, этого я-не знаю.

Итак, - говорю, - в теле и душе ты не сомневаешься, но не знаешь, нет ли чего еще, что служило бы к

восполнению и усовершенствованию человека?

Навигий согласился.

Что это за такое «еще», - говорю, - мы рассмотрим в другой раз; а теперь, поскольку все согласны, что

человек не может быть ни без тела, ни без души, я спрашиваю: ради чего из них двоих мы нуждаемся в пище?

Ради тела, - ответил Лиценций.

Остальные же засомневались и стали рассуждать о том, что пища скорее необходима не для тела, но для жизни, а жизнь, между тем, принадлежит только душе.

Кажется ли вам, ^- сказал я тогда,-что пища имеет отношение к той части, которая, как мы это наблюдаем, от пищи возрастает и делается крепче?

С этим согласились все, за исключением Тригеция, который возразил:

Отчего же я не продолжаю расти вследствие своей прожорливости?

Все тела, - ответил я, - имеют свой, природою

установленный размер, перерастать который они не

могут; однако они делаются меньше в объеме, если им недостает пищи, как это легко заметить на примере животных. И никто не сомневается, что тела всех животных худеют, лишившись пищи.

Худеть, - заметил Лиценций, - отнюдь не значит уменьшаться.

Для того, чего мне хотелось, достаточно и сказанного. Ибо вопрос в том, принадлежит ли телу пища? А

она принадлежит ему, потому что тело, когда его лишают пищи, доводится до худобы.

Все согласились, что это так.

Не существует ли, -^спросил я, - и для души своей пищи? Представляется ли вам пищей души знание?

Именно так, -отвечала мать, -яполагаю, что душа питается не чем иным, как постижением вещей и знанием.

Когда Тригецию это мнение показалось сомнительным, мать сказала ему: Не сам ли ты ныне показал нам, откуда и где питается душа? Ибо после одного обеденного блюда ты сказал, что не заметил,какой мы пользовались посудой,по

тому что думал о чем-то другом, хотя от самого блюда не

удерживал ни рук, ни зубов. Итак, там, где был в тот момент твой дух, оттуда и такого рода пищей, поверьмне,питается и твоя душа, питается умозрениями и размышлениями, если может через них познать что-нибудь.

Не согласны ли вы, - сказал я, когда они шумно заспорили об этом предмете, - что души людей ученейших как бы в своем роде полнее и больше, чем души

несведущих?

Все согласились.

Значит, будет правильно сказать, что души тех людей, которые не обогащены никакой наукой, не насыщены никаким добрым познанием, - души тощие и как бы голодные?

Полагаю, - возразил Тригеций, - что души и таких людей бывают полны, но только полны пороков и

распутства.

То, что ты упомянул, - сказал я, - представляет собою некоторого рода бесплодие и как бы голод духа. Ибо как тело, когда его лишают пищи, почти всегда подвергается всевозможным болезням, так же точно и души тех людей полны таких недугов, которые свидетельствуют об их голодании. На этом основании древние назвали матерью всех пороков распутство, потому что оно представляет собою нечто отрицательное*, т.е. потому что оно- ничто. Противоположная этому пороку добродетель называется юздержаннсстью. Таким образом, как эта последняя получила свое название от плода" из-за определенной духовной производительности, так то названо распутством от бесплодности, т.е. от ничто-, ибо ничто есть все то, что уничтожается, что разрушается, что исчезает и как бы постоянно погибает. Оттого и называем мы подобных лю-дейпогибшими. Противоположное же этому есть нечто пребывающее, постоянное, остающееся всегда таким же ташвадобродетель,значительнаяисамая прекрасная часть которой называетсяумеренностью или воздержанностью. Если же это представляется вам не настолько ясным, что-бывымоглипонять,тосогласитесь со мноювтом,по крайней мере, что как для тела, так и для души, - поскольку и души несведущих как бы полны, - существует пища двух родовюдна-здороваяиполезная,другая -нездороваяи зловредная. А если это так, то, полагаю, в день своего рож-денияядолжен предложить самую лучшуютрапезунетоль-ко для нашихтел,ноидлядуши,посколькумь1ведь согласились с тем, что человек состоит из тела и души. Но я гфедлс^вамэтутрапезу,еомтольковь1голоднь1Ибоесли я стану стараться накормить вас, когда вы будете не хотеть и брезговать, то напрасно потрачутруды, а было быжела-тельно, чтобы вы требовали скорее этого рода пищи, чем пищи телесной. Это случится, если ваши души будут здоровы, потому что больные, как мы видим это и в недугах тела,отказываютея от своей пищи и не принимают ее.

* Игра слов: nequitia - распутство; nequidquam sit - «не нечто», т.е. нечто отрицательное или ничто.

"* Игра слов: frugalitas - воздержанность; fruga - плод.

Присутствующие одобрили мою речь и сказали, что все, что бы я ни изготовил, они уже заранее принимают и благодарят.

Желаем ли мы быть блаженными? - спросил я,снова вступая в беседу.

Едва произнес я эти слова, как все тут же в один голос отвечали, что это так.

Значит,блаженный всякий, кто имеет то, чего желает? :

Блажен тот, - отвечает мать, - кто желает и имеет доброе; если же хочет худого,то несчастен,хотя бы и имел.

Ты, мать, - говорю я ей с радостной улыбкой, -

решительно овладела самою крепостью философии. Только лишь за недостатком слов ты выразилась не так

пространно, как Туллий, с изречением которого согласны твои слова. В сочинении «Гортензий», написанном им в похвалу и в защиту философии, он говорит следу

ющее: «Вот все, - не философы, впрочем, а люди, готовые поспорить, - говорят, что блаженные суть те, которые живут так, как им хочется; но это неверно, поскольку

хотеть того, что не прилично, само по себе - величайшее несчастье. Не получить желаемого не столько бедственно, сколько желать получить недолжное. Ибо порочность воли делает каждому более зла, нежели фортуна - добра».

Но, - говорит Лиценций, - теперь тебе следует сказать нам, чего каждый должен желать и к чему следует ему стремиться, дабы быть блаженным.

Если угодно, - заметил я ему, - пригласи меня в день своего рождения, - я охотно буду кушать все, что ты мне предложишь. На таких же условиях прошу сегодня кушать и у меня и не требовать того, что, быть может, еще не изготовлено.

Когда он начал сожалеть о своем скромном замечании, я сказал:

Итак, мы согласны, что тот, кто не имеет желаемого, не может быть блаженным; а, с другой стороны, не

всякий блажен, кто имеет то, чего желает. Не согласитесь ли вы и с тем, что тот несчастен, кто не блажен?

Сомневающихся не оказалось.

Значит всякий, кто не имеет желаемого, несчастен?

Все согласились с тем, что это так.

Что же, -продолжаю я, -человек должен приготовить себе, чтобы быть блаженным? Может статься, на этом нашем пиршестве и это блюдо будетподано, чтобы

голод Лиценция не остался неудовлетворенным; ибо, на мой взгляд, для него я должен приготовить то, что он имел бы всегда, когда бы ни захотел. Итак, оно должно

быть всегда пребывающим, независимым от фортуны и не подлежащим никаким случайностям, поскольку чего бы то ни было смертного и преходящего мы не можем С этим согласились все. Но Тригеций возразил:

Есть много таких счастливцев, которые обладают

в избытке этими тленными и случайностям подлежащими, но для настоящей жизни приятными вещами, так что у них нет недостатка ни в чем таком, чего они

На это я сказал ему:

Представляется ли тебе блаженным тот, кто испытывает страх?

Разумеется, нет.

Но в силах ли не бояться тот, кто может лишитьс

любимых им вещей?

Невсилах.

Однако же, эти случайные блага, о которых ты го

их любити обладает ими, не может быть блаженным. Против этого спорить он не стал.

насчет того, что всего этого не утратит, и в таком случае он не мог бы быть довольным подобного рода вещами. Значит, он несчастен уже потому, что остается постоянно нуждающимся. На это я сказал ей:

Не представляется ли тебе блаженным человек, в избытке обладающий всеми этими вещами, если он

ограничивает свои желания и, вполне этими вещами довольный, наслаждается ими умеренно и пристойно?

В таком случае, - отвечала она, - он блажен не этими вещами, а умеренностью своего духа.

Прекрасно! На этот вопрос иного ответа и не должно быть. Итак, мы не сомневаемся нисколько, что тот,

кто решился быть блаженным, должен приобрести для себя то, что всегда пребывает и что не может быть похищено никакой свирепой фортуной.

С этим, - заметил Тригеций, - мы еще раньше

согласились.

Не представляется ли вам, - спросил я, - Бог вечным и пребывающим всегда неизменным?

Это, - отвечал Лиценций, - настолько очевидно, что не нуждается в обсуждении.

G этим благочестивым ответом согласились и прочие.

Итак, - сказал я, - блажен тот, кто имеет Бога,Когда все с радостью и охотно приняли это положение, я продолжил:

Мне думается, что теперь нам остается выяснить лишь одно: кто из людей имеет Бога; ибо такой человек будет поистине блаженным. А вы как об этом думаете?

На это Лиценций сказал, что Бога имеет тот, кто живет хорошо; а Тригеций - что тот имеет Бога, кто делает угодное Богу. С мнением последнего согласился и Лас-тидиан. Отрокже наш, самый младший из всех, отвечал, что Бога имеет тот, кто не имеет нечистого духа. Мать одобрила все мнения, но особенно последнее. Навигий молчал, а когда я спросил его, как думает он, отвечал, что из всех суждений ему нравится последнее. Следует, подумал я, и у Рустика, который молчал, как мне казалось, скорее из застенчивости, нежели от затруднения ответить, спросить, какого он мнения относительно столь важного предмета; он согласился с Тригецием. Тогда я сказал:

Итак, мне известно мнение всех о предмете истинно великом, далее которого ни о чем не следует и

спрашивать, да ничто и не может быть найдено, если,

конечно, мы будем исследовать его также спокойно и чистосердечно, как и начали. Но так как на сегодня это

го было бы много, и так как есть своего рода неумеренность в пище и для душ, коль скоро они набрасываютс

на нее сверх меры и с жадностью (ибо в таком случаеони худо переваривают ее, отчего для здоровья умов

возникает не меньшая опасность, чем от голода), то да

вайте примемся за этот вопрос завтра, как бы впроголодь. Теперь прошу вас полакомиться лишь тем, что мне, вашему прислужнику, пришло на ум на скорую руку подать к столу и что, если не ошибаюсь, изготовлено и испечено как бы на школьном меду, вроде тех блюд, какие обыкновенно подаются последними.

Услышав это, все как бы потянулись к внесенному блюду и понуждали меня поскорее сказать, что это такое.

А как вы думаете, - спросил я, -весь этот поднятый нами вопрос - не решен ли он уже академиками?

Лишь только услышано было имя, те трое, которым предмет этот был известен, быстро поднялись и как бы простерли руки, чтобы помочь, как это бывает на пиру, вносящему кушанья служителю, показывая, что они ни о чем не намерены слушать охотнее. Тогда я продолжил:

Очевидно, что тот не блажен, кто не имеет того,

чего желает, как это немного раньше нами и было доказано. Между тем, никто не ищет того, чего не хочет найти; ищут же они постоянно истины, следовательно, желают ее найти. Но они ее не находят; следовательно, не имеют того, чего желают и потому не блаженны. Но никто не бывает мудрым, кроме блаженного; следовательно, академик не мудр.:

При этих словах мои собеседники, как бы сразу схватывая все, вскрикнули. Но Лиценций, останавливаясь на предмете с большим вниманием и осторожностью, побоялся дать свое согласие и присовокупил:

Схватил и я вместе с вами, потому и вскрикнул,пораженный этим заключением. Но из этого я ничего не пропущу в свой желудок, а сберегу свою часть дл

Алипия: пусть он попробует это блюдо вместе со мной или убедит меня, почему не следует его касаться.

Сладкого, - сказал я, - следовало бы избегать скорее Навигию, при его поврежденной селезенке.

Напротив, - усмехнулся тот, - такие вещи излечат меня. Не знаю отчего, но это верченое и колючее, что

ты предложил, имеет, как неютэ выразился об имеет скоммеде, остро-сладкий вкус, и нисколько не пучит желудок.

А потому все это, хотя немножко и щиплет небо, я могуесть с большим удовольствием. Ибо я не вижу, как могло

бы быть опровергнуто твое заключение.

Конечно же не может, - сказал Тригеций. - По тому я и радуюсь, что давно уже охладел к академикам.

Не знаю, под каким влиянием природы или, вернее сказать, Бога, не знаю даже, чем должны быть они опровергаемы, однако я буду их решительным противником.

А я, - отозвался Лиценций, - пока их не оставлю.

Выходит, -удивился Тригеций, -ты не согласен

А вы, -спросил тот в свою очередь, - разве расходитесь в этом с Алипием?

Не сомневаюсь, - сказал я на это, - что Алипий,

если бы он находился здесь, согласился бы с моим умозаключением. Ибо он не мог бы держаться того нелепого мнения, что блаженным может считаться тот, кто не имеет такого духовного блага, которого желает самым пламенным образом, или, что они (академики) не желали найти истину, или, что мудр тот, кто не блажен: ибо то, чего ты побоялся отведать, приправлено этими тремя положениями, словно торт медом, мукою и орехом.

Пока мы так, шутя, как бы понуждали Лиценция скушать свою порцию, остальные, не принимавшие участия в нашей дружеской перебранке, но желавшие потать, о чем мы толкуем между собой, смотрели на нас весьма уныло. Мне они показались похожими на людей, которые, находясь на пиршестве среди весьма голодных и жадно принимающихся за еду товарищей, не спешат присоединиться к ним то ли вследствие своей солидности, то ли робея от застенчивости. А так какуго-щал я, то подобное положение дел меня не устраивало - неравенство за моим столом встревожило меня. Я улыбнулся матери. Она же, как бы с полнейшею готовностью приказывая достать из своей кладовой то, чего недоставало, сказала:

Скажи же нам, что за люди эти академики и чего

они хотят?

Когда я кратко и ясно изложил дело так, чтобы никто из гостей не остался в неведенье, она сказала:

Эти люди - припадочные (таким простонародным именем называются у нас люди, подверженные

падучей болезни), - и с этими словами встала, чтобы

уйти. Тогда и все мы начали расходиться, будучи довольны и радуясь тому, что наступил конец.

СОСТЯЗАНИЕ ВТОРОЕ

На другой день, также после обеда, но несколько позже, чем накануне, усевшись на том же месте, мы возобновили наш диспут, Я сказал:

Поздно пришли вы на пир, что случилось с вами, думаю, не потому, что кушанья еще не готовы, а вследствие вашей уверенности в их малости: нет, казалось вам, надобности спешить к тому, что можно быстро съесть. Ибо нельзя было думать, чтобы осталось много остатков там, где и в самый день пиршества встречено было столь немногое.-Оно, может быть, и хорошо. Но что для вас приготовлено, этого вместе с вами не знаю и я. Ибо есть другой, кто не перестает подавать веем всякого рода пищу; но перестаем по большей части есть мы сами, то вследствие нездоровья, то вследствие сытости, то по причине занятий делами, а что этот другой, пребывая в людях, делает их блаженными, относительно этого вчера, если не ошибаюсь, мы пришли между собой к благочестивому и твердому согласию. Поелику, когда разум доказал, что блажен тот, кто имеет Бога, и никто из вас не воспротивился этому мнению, то предложен был вопрос о том, кто, по вашему мнению, имеет Бога? На этот вопрос, если не ошибаюсь, было высказано три мнения. Одни полагали, что Бога имеет тот, кто делает угодное Богу; некоторые сказали, что тот имеет Бога, кто живет хорошо; наконец, по мнению остальных, Бог пребывает в тех, в ком нет духа, называемого нечистым. Но, может быть, под разными словами вы все имели в виду одно и тоже. Ибо если мы обратим внимание на два первые мнения, то всякий, кто живет хорошо, тем самым делает и угодное Богу; и всякий, кто делает угодное Богу, потому и живет хорошо: жить хорошо значит не что иное, как делать угодное Богу. Но, может быть, вам представляется это иначе?

Когда все согласились со мной, я предложил рассмотреть третье мнение особо, потому что в христианской религии название «нечистый дух», насколько я понимал, употребляется обыкновенно двояко. С одной стороны, это - дух, который привходит извне,*овладевает душой и возмущает чувства, подвергая людей некоторому беснованию, и для изгнания которого приглашаются имеющие власть возлагать руки и делать заклинания, т.е. изгонять посредством религиозно-обрядовых заклятий. Но, с другой стороны, нечистым духом называется и всякая вообще нечистая душа, т.е. душа, оскверненная пороками и заблуждениями.

Итак, - спросил я дитя, высказавшее это мнение, конечно, с более светлым и чистым духом, - кто, по твоему, не имеет нечистого духа: тот ли, кто не имеет демона, который делает, обыкновенно, людей бесноватыми, или же тот, кто очищает свою душу от всяких пороков и грехов?Мне кажется, - отвечал он, - что тот не имеет

нечистого духа, кто живет целомудренно.

Но, - спросил я, - кого называешь ты целомудренным: того ли, кто ни в чем не грешит, или же того, кто воздерживается только от непозволительного сожительства?

Каким образом, - отвечал он, - может быть целомудренным тот, кто, воздерживаясь от неволи

тельного сожительства, не перестает осквернять себя прочими грехами? Тот истинно целомудренен, кто пре дан Богу и на Него одного надеется.

Сделав распоряжение, чтобы эти слова отрока записаны были так, как они им были высказаны, я сказал:

Такой непременно живет хорошо, а кто живет хорошо - необходимо таков; но, может быть, это тебе

представляется иначе?

Он и все остальные согласились со мною.

Стало быть в этом, - сказал я, - заключается одно из высказанных мнений. Задам вам еще несколько вопросов: желает ли Бог, чтобы чел век искал Бога?

Разумеется, - согласились все.

Так разве можем мы сказать, что тот, кто ищет Бога, худо живет?

Ни в коем случае.

Тогда ответьте мне и на третий вопрос: может ли нечистый дух искать Бога?

Это отвергли все, за исключением несколько засомневавшегося Навигия, который, впрочем, потом согласился с мнением остальных.

Итак, - сказал я, - если тот, кто ищет Бога, делает

угодное Богу и живет хорошо, и не имеет духа нечисто го, а кто ищет Бога, тот еще не имеет Бога, то не всякий, кто живет хорошо, делает угодное Богу, не имеет нечистого духа и должен непременно считаться имеющим Бога.

Когда все начали смеяться, что пойманы их же собственными уступками, мать, долго находившаяся в изумлении, попросила меня распутать и разъяснить ей сделанный мною посредством умозаключения вывод. Когда это мною было сделано, она сказала:

Но никто не может достигнуть Бога, если Бога не ищет.

Прекрасно, -отвечал я, -однако же тот, кто только ищет, еще не достиг Бога, хотя бы и жил хорошо.

Значит, не всякий, кто живет хорошо, имеет Бога.

Мне думается, - возразила она, - что Бога никто не имеет, но кто живет хорошо, к тому Он милостив, а

кто - худо, к тому неприязнен.

В таком случае, -сказал я, -вчера мы напрасно со гласились с тем, что тот блажен, кто имеет Бога. Ибо, хотя всякийчеловек имеет Бога, однако невсякий блажен.

Бога милостивого, прибавь, - сказала она. .

Достаточноли, -продолжиля, -согласнымывтом, по крайней мере, что блажен тот, к кому Бог милостив?

И желал бы согласиться, - отвечал Навигий, -дабоюсь, чтобы ты не вывел заключение, что блажен еще только ищущий, в особенности же тот академик, который вчера назван был хотя простонародным и не со всем латинским, но, как мне кажется, очень метким словом «припадочный». Ибо я не могу сказать, чтобы Бог был неприязнен к человеку, который Бога ищет, а раз

так, то значит Он будет к нему милостив, а тот, к кому Он милостив, тот и блажен. Следовательно, блаженным будет и тот, кто ищет. А всякий ищущий еще не имеет

того, чего желает. Следовательно, блаженным будет и тот человек, который не имеет того, чего желает; а это всем нам показалось вчера нелепостью, и мы подумали

было, что мрак академиков рассеян. И потому Лиценций восторжествует над нами, а мне, как благоразумный врач, пропишет припарки и клистиры за те сладости, что я так безрассудно ел во вред своему здоровью.

Когда приэтих словах даже мать улыбнулась, Триге-цийсказал:

Я не согласен с тем, чтобы Бог непременно относился с неприязнью к тому, к кому Он не милостив; думаю, есть нечто среднее.

Однако же, - отвечал я ему, - ты соглашаешься,

что этот средний человек, к коему Бог ни милостив, ни неприязнен, имеет Бога?

Когда он медлил с ответом, мать сказала:

Одно дело иметь Бога, другое - не быть без Бога.

Что же лучше, - спросил я, - иметь Бога или не быть без Бога?

Насколько я понимаю, - отвечала она, - мое мнение таково: кто живет хорошо, тот имеет Бога милостивого, а кто худо, тот имеет Бога, но неприязненного.

А кто только ищет Бога и не нашел еще, тот не имеет Его ни милостивого, ни неприязненного; но и он - не без Бога.

Не таково ли, -спросил я всех, -и ваше мнение?

Все согласились.

Тогда скажите, не представляется ли вам, что Бог милостив к тому человеку, которого он благодетельствует?

Разумеется.

А не благодетельствует ли Бог того человека, ко

Благодетельствует.

Значит, -говорю, - кто ищет Бога, к тому Бог ми

лостив, а всякий, к кому Бог милостив, блажен. Следовательно, блаженным будет и тот, кто ищет. А кто ищет,

тот еще не имеет того, чего желает. Следовательно, блаженным будет и тот, кто не имеет того, чего желает.

Мне, - возразила мать, - отнюдь не кажется блаженным тот, кто не имеет, чего желает.

В таком случае, - заметил я, - не всякий тот блажен, к кому Бог милостив.

Если, - сказала она, - этого требует разум, я не

могу отрицать.

Итак, - заключил я, - получается такое разделентот потому и блажен; тот же, кто ищет Бога, к тому Бог милостив, но он еще не блажен; а тот, кто отдаляется от Бога пороками и грехами, тот не только не блажен, но и Бог к нему не милостив.

5 Об истинной религии

Когда все с этим согласились, я сказал: - Все это хорошо, только я опасаюсь, как бы не поколебало вас то, в чем мы уже согласились раньше, а именно: что тот несчастен, кто не блажен. Из этого будет следовать, что и тот человек несчастен, который считает Бога милостивым к себе, потому что такового, пока он ищет Бога, мы еще не назвали блаженным. Разве что, подражая Туллию, который называетгоспод, владеющих многими поместьями на земле, богачами, мы людей, обладающих всяческими добродетелями, станем звать бедняками! Но обратите внимание: в такой ли мере верно, что всякий несчастный нуждается, как верно то, что всякий нуждающийся несчастен? Ибо в таком случае будет истинным и то, что несчастье есть не что иное, как нужда - мнение, которое я, как вам могло показаться, одобрил, когда оно бьшо высказано. Но сегодня рассуждать об этом мы не будем, а потому я прошу вас не побрезговать собраться к этому столу и завтра.

Когда все сказали, что принимают приглашение с полнейшей готовностью, мы встали.

СОСТЯЗАНИЕ ТРЕТЬЕ

На третий день нашего состязания утренние тучи, загонявшие нас в бани, развеялись, и в послеобеденное время наступила ясная и теплая погода. Мы решили спуститься на ближайший лужок, и когда нашли удобное место и расселись, продолжили прерванный накануне диспут.

Почти на все, - сказал я, - на что я хотел своими вопросами добиться вашего согласия, я согласие получил. Поэтому ныне осталось совсем немногое, на что, как думаю, мне необходимо получить ваш ответ. Мать сказала, что несчастье есть не что иное, как нужда; и мы согласились, что все нуждающиеся суть несчастны. Но все ли несчастные нуждаются - это осталось одним из вопросов, разрешить который вчера мы не смогли. Между тем, если разум докажет, что это так, то можно считать, что мы нашли ответ на вопрос, кто блажен; ибо таковым будет тот, кто не нуждается. Потому что всякий, кто не несчастный - блажен. Следовательно, блажен тот, кто не имеет нужды, если, конечно, будет доказано, что нужда и есть самое несчастье.

Алочемубы, - сказал Тригеций, - из той очевидной истины, что всякий нуждающийся несчастен,

нельзя вывести заключения, что всякий не нуждающийся блажен? Ведь, помнится мне, мы согласились, что между несчастным и блаженным нет ничего среднего.

А не находишь ли ты чего-нибудь среднего между живым и мертвым? Не всякий ли человек - или живой или мертвый?

Признаюсь, - отвечал он, - что и здесь нет ничего среднего. Но к чему этот вопрос?

А к тому, - сказал я, - что ты, думаю, признаешь и то, что всякий, кто уже год, как похоронен, мертв.

Этого, разумеется, он не стал отрицать.

Следует ли из этого, что всякий, кто не похоронен год тому назад или более - жив?

Не следует.

Значит, и из того, что всякий нуждающийся не счастен, отнюдь не следует, что всякий не нуждающийся блажен; хотя между несчастным и блаженным, как между живым и мертвым, не может быть найдено ничего среднего.

Некоторые из них поняли это не сразу, но лишь после того, как в выражениях, по возможности ясных и простых, я привел дополнительные разъяснения и примеры. Затем я сказал:

Итак, никто не сомневается, что всякий, кто нуждается, несчастен. То, что есть нечто необходимое для тела даже самого мудрого мудреца, это не может вызвать у вас возражения, ибо в этом нуждается не сам духов котором полагается блаженная жизнь. Он совершенен, а совершенный не нуждается ни в чем; но если есть, что является необходимым для тела, он пользуете им, если нет, недостаток в том не сокрушает его. Ибо всякий мудрый - силен, а всякий сильный не боится ничего. Поэтому мудрый не боится ни телесной смерти, ни болезней, для лечения или избежания которых необходимо то, в чем может у него оказаться недостаток. Но он, впрочем, не перестает пользоваться этим надлежащим образом, если, оно у него есть. Ибо весьма верно известное изречение Теренция; «Глупо допускать то, чего можешь избежать». Поэтому, насколько возможно и прилично, он будет избегать смерти и болезни, а если бы не избежал, то был бы несчастен не потому, что это с ним случилось, но потому, что не хотел избежать их, когда избежать мог, что, безусловно, глупо. Итак, не избегая этого, он будет несчастным не вследствие перенесения подобных напастей, а вследствие глупости. Если же он не в состоянии избежать их, хотя и старается прилежно и приличным образом, то, обрушиваясь на него, они не делают его несчастным. Ибо не менее истинно и другое изречение того же комедиографа: «Так как то, чего желаешь, дело невозможное, то желай того, что возможно». Каким образом будет несчастным тот, с которым не случается ничего помимо его воли? Ведь он не может желать того, что, на его взгляд, не может осуществиться. Он желает несомненного, т.е., когда делает что-нибудь, делает не иначе, как по некоторому предписанию добродетели и божественному закону мудрости, каковых он не может быть лишен никоим образом.

А теперь обратите внимание на то, всякий ли несчастный нуждается. Согласиться с этим мнением мешает то обстоятельство, что многие обставлены великим изобилием случайных вещей, которые делают для них все легким и доступным: по их мановению является все, чего только потребует прихоть. Но представим себе кого-нибудь такого, каким, по словам Туллия, был Орат. Кто скажет, что Орат находился в нужде - он-то, человек богатый и изнеженный, у которого не было недостатка ни в удовольствии, ни в добром и неиспорченном здоровьи? Было у него,сколько душе угодно, и доходнейших поместий, и приятнейших друзей, и всем

этим пользовался он вполне сообразно с телесным здоровьем, короче говоря - всякое намерение и всякое желание его сопровождались счастливым успехом. Разве что кто-нибудь из вас скажет, что он хотел бы иметь больше, чем имел.Этого мы не знаем.Но для нас в дан

ном случае достаточно предположить,что он не желал более того,что имел.Представляется ли вам,что он нуждался? - -

Я могу согласиться, - отвечал Лиценций, - что он ничего не желал, хотя и не знаю, как это допустить в человеке недалеком, однакоуверен, что будучи, как говорится, человеком здравого смысла, он боялся, как бы не лишиться ему всего этого в одно несчастное мгновенье. Ибо и ему должно было быть очевидно, что все такое, как бы оно ни было велико, зависит от случая.

Ты, Лиценций, - сказал я смеясь, - видишь-препятствие для этого человека к блаженной жизни в его здравом смысле. Поскольку, чем проницательнее он был, тем лучше видел, что всего этого может лишиться;этот страх сокрушал его, и он достаточно оправдывал

народную поговорку, что лукавый человек искренен в отношении к своей беде.

Однако, мы должны вникнуть в это повнимательней, потому что, хотя он и боялся, но не нуждался, а вопрос именно об этом. Ибо нуждаться значит не иметь,а не бояться утратить то, что имеешь. Между тем, он был несчастен потому, что боялся, хотя нуждающимся не был. Следовательно, не всякий, кто несчастен, нуждается.

Это, вместе с другими, одобрила и та, мнение которой я защищал, но, несколько колеблясь, сказала:

Впрочем, я не знаю и еще не вполне понимаю, каким образом возможно отделять от нужды несчастье и наоборот, нужду от несчастья. Ибо и он, бывший человеком богатым и всем обильно снабженным, и ничего, как вы говорите, большего не желавший, тем не менее, боясь лишиться всего этого, нуждался в мудрости. Разве, назвав его нуждающимся, если бы он имел нужду в серебре и деньгах, мы не назовем его таким, когда он явно имел нужду в мудрости?

При этом все воскликнули от удивления, а я был несказанно доволен и рад, что именно ею высказано было наилучшее, что я готовился предложить из книг философов, как нечто великое и последнее.

Разве вы не видите, - сказал я, - что многие и разнообразные доктрины - это одно, а дух, преданный Богу - совсем иное? Ибо откуда произошло то, чему мы удивляемся, если не от Бога?

Решительно, - радостно поддержал меня Лиценций, - ничего более истинного и божественного, чем это, не могло быть сказано! Ибо нет большего и бед

ственнейшего недостатка, чем недостаток мудрости; и тот, кто нуждается в мудрости, можно сказать, лишен

Итак, - продолжили, - скудость души есть не что иное, как глупость. Ибо она противоположна мудрости и противоположна так, как смерть -жизни, как блажен

ная жизнь - жизни несчастной, т.е. без чего-либо среднего. Как всякий не блаженный человек - несчастен, а всякий не мертвый - жив, так, очевидно, и всякий не

глупый - человек мудрый. Отсюда уже можно видеть и то, что Сергий Орат был несчастен не потому, что боялся, как бы не лишиться известных даров фортуны, а

потому, что был глуп. Отсюда следует: он был бы еще несчастнее, если бы нисколько не боялся за эти столь случайные и колеблющиеся вещи, которые он считал благами. В таком случае он был бы более беспечным не вследствие душевного мужества, а вследствие умствен

ной летаргии, несчастливцем, погруженным в глубочайшую глупость. Но если всякий, лишенный мудрости, терпит великую скудость, а всякий, обладающий

мудростью, не нуждается ни в чем, то само собою следует, что глупость есть скудость. И как всякий глупец есть человек несчастный, так и всякий несчастный - глупец. Итак неоспоримо, что как всякая скудость - несчастье, так и всякое несчастье - скудость.

Когда Тригеций сказал, что он не совсем понимает заключение, я спросил его-.

В чем согласны мы в отношении этого довода?

В том, - отвечал он, - что тот нуждается, кто не

имеет мудрости.

Что значит нуждаться?

Не иметь мудрости.

Что значит, - спросил я, - не иметь мудрости?

Не значит ли это иметь глупость?

Да, - отвечал он.

Следовательно, иметь скудость - не что иное, как иметь глупость. Впрочем, я не знаю, как можно сказать-,

«он имеет скудость» или «он имеет глупость». Это что-

то вроде того, как если бы о каком-нибудь лишенном света месте мы бы сказали, что оно имеет темноту, что означает не что иное, как то, что оно не имеет света.

Ибо быть темным значит не то, что тьма как бы приходила или уходила, а значит быть лишенным света подобно тому, как быть лишенным одежды значит то же, что быть нагим. Ибо с приближением одежды нагота не бежит, как какой-нибудь движущийся предмет. Таким

образом, скудость есть название не-имения, не-обладания. Поэтому, чтобы выразить, насколько это возможно, свою мысль, говорится: «он имеет скудость», т.е. как бы: «он имеет не-имение». Итак, если доказано, что глупость представляет собою самую подлинную и несомненную скудость, то смотри, не решена ли уже постав ленная нами задача. Между нами оставалось сомнение

насчет того, скудость ли мы имеем в виду, когда говорим о несчастье. Между тем, нами приведено основание, по которому глупость правильно называется скудостью. Итак, поскольку всякий глупый есть человек несчастный, а всякий несчастный есть человек глупый,

то необходимо признать, что не только всякий нужда ющийся несчастен, но и что всякий несчастный есть человек нуждающийся. Но если из того, что всякий глупый - несчастен, а всякий несчастный - глуп, выводится заключение, что глупость есть несчастье, то почему бы и из того, что всякий несчастный нуждается, не вывести нам заключение, что несчастье есть не что иное, как скудость?

Когда все согласились с этим, я сказал: . - Теперь нам следует рассмотреть, кто не терпит скудости, ибо тот будет мудрым и блаженным. Скудость же есть глупость, и именем скудости обыкновенно обозначается некоторого рода бесплодие и недостаток. Вникните, пожалуйста, поглубже в то, с какой тщательностью древние люди составляли все или, как это очевидно, некоторые слова, в особенности для таких предметов, знание коих наиболее необходимо. Вы согласились, что всякий глупый человек нуждается, а всякий, кто нуждается, глуп; думаю,что вы согласны и с тем, что глупый дух есть дух порочный и что все пороки духа заключаются в одном названии - «глупость». В первый день нашего состязания мы сказали, что распутство названо так потому, что оно представляет собою нечто отрицательное и что противоположная ему воздержанность получила свое имя от плода. В этих двух противоположностях, т.е. в воздержанности и распутстве, выступают особенно явно бытие и не-бытие. Что же теперь сочтем мы противоположным той скудости, о которой идет речь у нас?

Когда остальные несколько замешкались с ответом Тригеций сказал: Я назвал бы богатство; но вижу,что ему противоположна бедность.

Есть некоторая близость, - заметил я, - ибо бедность и скудость обыкновенно принимаются за одно и то же. Однако, следует найти другое слово, чтобы лучшая сторона не оставалась с одним именем - «богатство»,

тогда как сторона, представленная бедностью и скудностью, обиловала определяющими словами. Ибо ничего не может быть нелепее, чем скудость слова на той именно

стороне, которая противоположна скудости.

Если слово «полнота» применимо, - сказал Ли-

ценций, - то оно кажется мне прямо противоположным скудости.

Может быть после, - сказал я, - мы потолкуем о

слове обстоятельнее. Но при изыскании истины не об

этом должно стараться. Хотя Саллюстий, весьма разборчивый в словах, скудости противополагает достаточ

ность, однако я противополагаю ей полноту. Но в на

стоящем случае мы будем страшиться грамматиков;

иначе пришлось бы бояться за небрежное употребление слов наказания от тех, которые оставили нам дл

употребления свои имущества.

Так как я положил себе не пренебрегать, когда вы бываете углублены в Бога, вашими умами, как некоторого рода оракулами, то приглашаю вас обратить внимание на то, что означает это наименование - «полнота», ибо думаю, ничего нет более сообразного с

истиной. Итак, полнота и скудость противоположны

друг другу; и здесь, подобно тому, как в распутстве и воздержанности, являются те же представления о бытии и не-бытии. И если скудость есть сама глупость, то пол

нота будет мудростью. Не без основания многие и воздержанность называли матерью всех добродетелей.

Согласно с ними и Туллий в одной народной речи говорит; «Пусть всякий понимает, как хочет; по моему

мнению, воздержанность, т.е. умеренность и равновесие, есть величайшая добродетель». И это уже вполне учено. Ибо он при этом имел в виду плод, т.е. то, что мы называем существующим, в противоположность не существующему. Но по причине простонародного образа

выражения, на котором воздержанность называется бережливостью, он свою мысль пояснил добавлением слов умеренность и равновесие. Эти два термина мы должны рассмотреть повнимательней.

Умеренность так названа от меры равновесия - от веса. А где мера и вес, там не бывает ничего ни слишком большого, ни слишком малого. Итак полнота, которую мы противопоставили скудости, гораздо лучший термин, чем если бы мы употребили слово преизбыток. Потому что под преизбытком понимается излишество и как бы разлитие чего-нибудь чересчур переполненного. Когда итого бывает больше, чем нужно, тогда ижелательна мера-и слишком большое нуждается в мере. Поэтому крайний избыток не чужд скудости: и то, что больше, и то, что меньше, одинаково чужды меры. Если рассмотрим выражение «обеспеченное состояние»,то и внем найдем понятие меры. Ибо обеспеченное состояние называется от обеспечения. А каким образом может обеспечивать то, что чрезмерно, когда оно часто доставляет больше забот, нежели малое? Итак, все, что мало, равно и все, что чрезмерно, поскольку нуждается в мере, впадает в скудость. Мера же духа ^-мудросгь.Поеликужениктоизвас не отрицает, что мудрость противоположна глупости, глупость же есть скудость, а скудости противоположна полнота, то мудрость и будет полнотою. В полноте же мера, следовательно, мера духа заключается в мудрости. Отсюда-то это знаменитое и не зря столь превозносимое правило жизни-. «Ничего сверх меры».

В самом начале нынешнего состязания мы сказали, что, если найдем, что несчастье есть не что иное, как скудость,то признаем, что блажен тот, кто не терпит скудости. Это теперь найдено; следовательно, быть блаженным значит не что иное, как не терпеть скудости, т.е. быть мудрым. Если же вы спросите, что такое мудрость (ибо и она подлежит раскрытию и исследованию со стороны разума, насколько это возможно в настоящее время), то она - мера духа, т.е. то, чем дух держит себя в равновесии, чтобы не слишком расширяться и не сокращаться ниже полноты. А расширяется он в роскоши, в господ-ствовании, в гордости и в прочем подобном, чем души людей неумеренныхи несчастных думают снискать себе радости и могущества. Напротив, сокращается он в нечестности, страхе, печали, жадности и ином подобном, в чем и несчастные полагают людское несчастье. Но когда он созерцает обретенную истину, когда, пользуясь выражением сего отрока, держится ее, и, не волнуемый никакою тщетой, перестает обращаться к лживости статуй, груз которых ниспровергается силою Божией, тогда он не боится неумеренности, никакой скудости, никакого несчастья. Итак, всякий кто имеет свою меру, т.е. мудрость, блажен.

Какая же мудрость должна быть названа мудростью, если не мудрость Божья? По свидетельству же божественному мы знаем, что Сын Божий есть не что иное, как Премудрость Божья (I Кор. 1,24), а сей Сын Божий есть воистину Бог. Поэтому всякий, имеющий Бога, блажен, - положение, с которым мы согласились уже прежде, когда приступили к этому нашему пиршеству. Но что такое, по мнению вашему, мудрость, если не истина? Ибо и это сказано-. «Аз есмь истина» (Иоан. XIV, 6). Истина же, чтобы быть истиною, получает бытие от некоей высочайшей меры, от которой она происходит и к которой, совершенная, возвращается. Для самой же высочайшей меры не полагается уже никакой другой меры; ибо если высочайшая мера измеряется высочайшею мерою, то измеряется сама собою. Но необходимо, чтобы высочайшая мера была и мерою истинной, чтобы, как истина рождается от меры, так и мера познавалась истиной. Кто таков Сын Божий? Сказано: Истина. Кто Он, как не высшая мера? Итак, кто приходит к высшей мере через истину, тот блажен. А это значит - иметь Бога в душе, т.е. услаждаться Богом. Все же остальное, хотя и от Бога, но без Бога.

Наконец, из самого источника истины исходит некое увещание, побуждающее нас памятовать о Боге, искать Его и страстно, без всякой брезгливости, жаждать Его. Это озарение нашим внутренним очам исходит от оного таинственного солнца. Все истинное, что мы говорим, от Него, даже в том случае, когда мы еще боимся смело пользоваться и смотреть на все своими или нездоровыми, или только что открывшимися глазами. И очевидно, что оно есть не что иное, как Бог, совершенство которого не умаляется никаким перерождением.

Вполне и все в Нем совершенно, и в то же время это - всемогущий Бог. Но пока мы только ищем, но из самого источника, из самой - пользуясь известным выражением - полноты еще не насыщены, мы должны признать, что меры своей еще не достигли; и потому, хотя и пользуемся Божьею помощью, еще не мудры и не блаженны. Итак, полная душевная сытость, настоящая блаженная жизнь состоит в том, чтобы благочестиво и совершенно знать, кто ведет тебя к истине, какою истиною питаешься, через что соединяешься с высочайшей мерой. Эти три, по устранению тщеты разнообразного суеверия, являют проницательным единого Бога и единую сущность.

При этом мать, припомнив слова, глубоко врезавшиеся в ее память и как бы пробуждаясь в своей вере, весело проговорила известный стих нашего первосвященника Амвросия: «Призри, Троице, на молящихся!* и прибавила:

Без всякого сомнения, блаженная жизнь - жизнь совершенная, и стремясь к ней, мы должны наперед

знать, что можем к ней прийти только твердой верой,живой надеждой, пламенной любовью.

Итак, - сказал я, - соблюдение меры требует от

нас прервать на несколько дней наше пиршество. По этому я возношу, по мере сил моих, благодарение вы

сочайшему и истинному Богу Отцу, Господу и Освободителю душ. А затем - благодарю и вас, которые,единодушно приняв приглашение, и меня самого осы пали многими дарами. Ибо вы так много привнесли в нашу речь, что я не могу не признаться, что несказанно рад моим гостям.

Когда при этом все радовались и хвалили Бога, Три-геций сказал:

Как бы мне хотелось вкушать такое ежедневно!

Во всем, - ответил я, - должно сохранять и любить меру, а особенно, если вы стремитесь всей душою к Богу.

После этих слов, так как состязание было окончено, мы разошлись.